Борис Екимов - Осень в Задонье

Подсказка была заманчивая. Сразу и поехали с дедом; он места указывал, называя их: Ремнево да Семибояринка…

В первый же день Иван набрал почти два ведра; с непривычки и без нужной сноровки да амуниции исцарапался, искололся в колючих кустах. Но уже ко дню следующему отыскал брезентовую куртку да кожаные перчатки, и дело пошло. По три, по четыре ведра набирал до темноты. Спешил, возвращаясь из города, в поселок не заглядывал, наскоро перекусывал и — вперед. На дни воскресные он даже жену привез с сыновьями. От ребят, правда, больше визгу… Но собирали. Сбыт в городе был нормальный.

А потом занялся грибами: тополевая рядовка, «зеленуха», «синяя ножка». Грибы выгоднее: легче набирать, дороже стоят.

Дед Атаман, не таясь, показывал свои заповедные угодья, вздыхая: «Подохну, и никому не сгодится. Городским ничего не нужно». Это укор сыну и внуку.

Новое ремесло Ивану понравилось: на вольной воле, никто не подгоняет. Вроде забава, но деньги идут. И хорошо, что нет конкурентов. В поселковой округе охотников до грибов и ягод — тьма: своих полно да еще городские приезжают, особенно по выходным. Возле каждого куста ли, дерева бьются лбами. Все выгребут, все обдерут подчистую, словно саранча прошла. Дело понятное, жизненное: для одних — добавка к столу, ныне небогатому, для других — заработок. Рядом — ростовская трасса. Днем и ночью на ней торгуют грибами.

А здесь вся округа твоя. Ни людей, ни машин… Даже на хуторе шаг шагни от басакинского хозяйства, от деда Атаман — сразу тишь и безлюдье. Брошенные подворья, проваленные крыши домов да сараев, саманные, глиняные оплывающие стены или вовсе — лишь камень-плитняк фундамента, провалы погребов да колодцев, высокие заросли лопушистого дурнишника, островерхой конопли, вовсе непролазные колючие терны. Кладбище, а не хутор. Живые — лишь подворье басакинское да на самом краю, возле горы — чеченское гнездо: Вахид, Зара и орда ребятишек, от взрослых уже Умара, Зелимхана, Балкана до школьников и сопливой мелкоты. Чеченам грибы да шиповник ни к чему. У них о скотине забота.

От когда-то людного хутора — Большой Басакин он назывался — о четырех концах ли, кутах: Рыбачий, Варшава, Забарак да Желтухин — теперь, друг от друга поодаль, вразброс, остались последние долгожилы: глухой, как кремень, дед Фатей со старухой, бабка Ксеня, которая уже из хаты не выходила, да бабка Катя, гнутая коромыслом, но еще бегучая. У нее огород, пять куриц, кошка Маруся и невеликая собачка Черныш. От нее недалеко — полуслепой дед Савва.

Раз в неделю Иван объезжал их, привозил хлеб. Порой старики об ином просили: соль да спички, крупа да мука, таблетки от «давления» и «головы».

Это Аникея наказ. «Раз в неделю, — сказал он. — Живые люди, свои. Надо помогать…»

Живые люди, но немощные. И потому оказался Иван всей округи хозяином: грибы ли, шиповник, лечебный боярышник, колючий барбарис.

Лесистое займище над водой, высокие холмы, поросшие кустами балки. Всюду тишина и покой.

В жизни еще недавней — сплошная нервотрепка, тревога: как да что… А теперь, в кои веки, покой: утром встал, загрузился, поехал, гаишники здороваются: «Аникею привет!» В городе сдал товар и вернулся. Потом — шиповник ли, грибы. Вечером ложишься спать безо всяких дум о дне завтрашнем. И деньги идут неплохие. И люди вокруг свои. Не надо никого опасаться: живи, работай.

Дед Атаман нахваливал своего постояльца: «Это по-умному…» Посильно помогал ему.

Схоронив жену, в одинокой своей жизни старик нудился, доживая век.

Телом тучный, большой, недавно еще могучий, а ныне — одышливый, на ноги слабый, он с трудом, но держал огород, невеликий сад, курочек водил, понемногу рыбачил для себя, ругал городских сына да внука, хвалил Аникея, ставя его в пример:

— Вот он — хозяин… Весь природ хозяйский. А ведь тоже в городе жил. Квартира, должность на заводе. Старший мастер кузнечного цеха, — уважительно подчеркивал он. — Мои дураки жалятся и жалятся, уже полжизни прожалились: платят мало, работы нет, денег не хватает. Ума, говорю, вам не хватает, и работы боитесь. Поустроились охранниками, ловите мух ноздрями. На Басаку им указываю: вот так надо жить. Не слезы точить, а головой кумекать и трудиться, трудиться. Аникей, говорю, вот он, с него берите пример. Ведь наше подворье было не хуже басакинского. А какая у нас левада богатая! Всем — на завид. Бабка живая была, трудилися… Теперь все — на мыльный пузырь пошло. Нет мочи…

И в продолжение:

— Басака, он тоже городской, но слезы не лил, как мои, не жалился. И с неба ему не упало. Он приехал, мать схоронил, отца определил и запрягся, как бык, тянет и тянет. Когда он и спит, не знаю. Лишь зимой, как медведь, пару месяцев. А остальное… Лето, весна ли, осень… Вечером — на воду, одни сети на постав, другие — внаплав, всю ночь — с ними. А утром, глядишь, уже поскакал на ферму, к скотине. Этим помощникам, ахарям, разве доверишь? За ними в четыре глаза глядеть. Сколь скотины, молодняк, лошади… И все — в одного, в одного. Такая ига. — Старик вздыхал, умолкая.

Он провел на хуторе всю жизнь и всю жизнь тяжело работал. Еще мальчонкою начал трудиться, в войну: на сенокосе, на бахчах, на тракторных прицепах, плугах да сеялках.

Он понимал своего молодого соседа, сочувствовал, порою завидовал ему до сердечной боли. Разве такая воля раньше была? Чего не коснись: скотину — не держи, сено не смей косить, хворостины в лесу не тронь. Рыба в Дону — не твоя. А ныне… лишь работай.

Он глядел на свои руки, большие, мослатые, костенелые, в черных веревках вен, глядел, неволею вспоминая долгие свои труды, которым пришел конец и от которых много ли проку. Одни лишь тяжкие хвори.

— Надо трудиться… Под лежачий камень ничего не притекет, — внушал он своему постояльцу, а может, далеким детям, или просто заученно повторял для мира вечный закон: — Надо трудиться…

Одобрял Ивановы хлопоты и Аникей. Даже завидовал:

— Я тоже люблю за шиповником, за бояркой, за ежевикой. Такие места знаю на Клешнях. Но все некогда.

— Поехали… — звал Иван.

— Да, надо бы выскочить, развеяться… — соглашался Аникей.

— Конечно. Пока погода стоит. Хорошие здесь места, — нахваливал Иван. — Тихо, спокойно. Тополя начали опадать. Тополевка идет.

— Тополевку легко резать, — вспоминал Аникей. — Дорожки, круги… Листочки разгребаешь, они стоят, красавцы крепенькие. Лисички не попадались? Люблю лисичку. Какой у них запах! — шумно тянул он воздух.

— Попадались, — сказал Иван. — Я их своим отвозил. Ребята хорошо едят. И мать любит.

— Попадутся еще, — попросил Аникей, — давай пожарим, со сметанкой. Что-то так захотелось. Давно не кушал.

На той же неделе, ему на счастье, попалась Ивану целая полянка лисичек: золотистые, с острым духом и ни одного червивого. Обрадованный Аникей их жарил сам, кухарке не доверяя, в большой черной сковороде с лучком, на коровьем масле. Он колдовал у плиты, по невеликому дворику растекался дух приманчивый. За летним столом, под навесом сидели гости в терпеливом ожидании.