Борис Екимов - Осень в Задонье

— Баловство… Раньше их у нас и не знали, и за еду не считали, — вспоминал дед Атаман. — В голод — травились. Не соображали. Хватали все подряд. Это уж ныне стали разбираться: рядовка, зеленуха, шампиньоны… Все едовое… А старые люди их в рот не брали: змеиная, говорили, еда. Не положено. Это уж мы ныне привыкли. Моя бабка, бывало, рядовку окисляла томатом. Аникей помнит.

— Помню, помню… — отозвался хозяин. — Мировая закусь. Но моя сейчас будет не хуже.

Он принес и поставил на стол горячую сковороду. И лишь теперь сдобрил шкворчащее жарево густой сметаной, остужая его.

— Тут уж сам бог велел… — наливая стаканчики, сказал Аникей, на Ивана глянув.

Тот качнул головой, отказываясь. Хозяин его одобрил:

— Это — правильно. А нам с Атаманом немного можно. Верно, дед?

— Нам можно. На хуторе нет гаишников. А если и прибывают, то по другому делу.

Выпили, крякнули, стали закусывать. Кроме грибов было что есть: холодное мясо и рыба, горячая отварная картошка, огородная зелень.

Выпили и по второму стаканчику. Для крепких мужиков такое что слону дробина. Когда-то пили настоящими гранеными стаканами. Была такая мода ли, дурь.

— По ободку — двести грамм, — вспоминал дед Атаман. — А доверху всклянь — двести пятьдесят. Бывало, обижались, если по ободку нальют. Чего, мол, не доливаешь. Давай горкой, чтобы жизнь была полная.

Понемногу вечерело. Нежаркое уже солнце клонилось к горе. Но скотину еще с пастьбы не пригнали, было тихо. И как всегда вечерами, пробиваясь через вечный хуторской скотий дух и нынешний грибной, чуялся сладкий запах петуний, душистого табака, росших рядом. Кухарка Вера только что улила цветочные клумбы. А еще, тоже будто незаметно, от реки наползал вечерний дух пресной воды.

Особенно это чуял человек приезжий — Иван; оставив еду, он откинулся на грядушку скамейки, сказал искренне:

— Хорошо тут у вас…

— Вот и поселяйся, — предложил Аникей. — Заявление пиши атаману, он у нас главный. Хату выделим. Этим не бедствуем.

Пустые, неразваленные дома на хуторе были. Последние годы Басакин их скупал по дешевке у стариков и наследников. Покупал и берег. На стенах писал крупно: «Собственность Аникея». Объяснил: «Нам чужих не надо. У нас не аул, а хутор». Это были не пустые слова.

— Атаман, как считаешь, нужны нам на хуторе казаки? — спросил он.

— Нужны, особенно с казачатами.

— Вот за это и выпьем, по последней. Бог троицу любит, — сказал Аникей, добирая на сковороде последние грибы. — Спасибо. Угодил.

Он посидел недолго, расслабленно, поглядел на солнце, которое красным колобом лежало на холмах. Поглядел и спросил громко:

— Сашка! Все готово?!

— Готово… — ответил за высоким забором помощник Сашка.

— Тогда заводи. Поехали.

Ему было неохота вставать. Посидел бы, погутарил. Час вечерний, день позади. В прежние времена, еще мальчонкою был, помнил, как порою вечерней, после трудов колхозных, а потом огородных, домашних, особенно в эту пору, когда откосились, отсеялись, у того ли, другого двора, в своем куту, «на колодках» — добела обтертых корягах — собирался народ, отдохнуть, посудачить. Тут же ребятня кружилась.

Работник Сашка трактор завел. На голос его Аникей поднялся:

— Сидите тут, — сказал он застолью. — Верку пригласите. Дед подишканит. Он — мастер, — и, быстро натянув рыбацкую одежку, пошел со двора.

Ехали как всегда. В кабине малого трактора, за рулем — хозяин, на запятках тележки с лодкой, Сашка трясется.

Дорога привычная: через хутор — к займищу и воде. Трактор знает ее, бежит и бежит. Вот уже и Дон синеет, зеленые вербы по берегу, желтеющие тополя, белый меловой обрывистый холм над водой — все привычное, сто раз виденное.

«Хорошо тут у вас…» — вспомнились слова Ивана. Так всегда говорит приезжий народ. После выпивки. Правда, другие и без пьянки хвалят. Порою это льстило. А чаще раздражало. Думалось: «Заставить бы вас работать… На красивом Дону…» Он рыбачил с ранней весны, когда ледовые крыги плывут, и до зимы, когда хрустят закраины и по верху идет снеговая каша-шуга, ледянющая. День за днем, год за годом, в любую погоду. Надоело… Недаром нынче вставать из-за стола так не хотелось. Посидеть бы, погутарить, как люди, потом вволю выспаться, прогоняя немочь, а точнее — долгую усталость, которая тяжелит душу и тело даже сейчас, при хорошей погоде. А впереди — долгая осень, предзимье: холодные дожди, вперебой со снегом, стылый ветер, который просекает одежду и даже привычное, дубенелое лицо обжигает до боли, губы трескаются; ледяная вода, в которой руки горят, а потом немеют, словно клешни, и вечно лопаются, кровят, долго не заживая. Вода и вода… День за днем, год за годом.

Какой уж тут восход ли, закат. Одна лишь работа. От зимы до зимы. Каждый год. Уже который?

А в самом деле, который? Десятый? Побольше. Старшая дочка — невеста. Время летит незаметно.

Трактор подбегал к месту: к Дону, к галечной отмели, на которой — разворот и задним ходом, потихонечку в воду, пока тележка скроется, а лодка закачается на воде. Трактор смолкнет. Лодочный мотор заревет. Помчались.

Работник Сашка — впереди, хозяин на корме. Дело обычное. Сашка придремывает. Аникей рулит.

А в голове все то же: «…Который год?»

Но разве их посчитаешь… Кажется, что вся жизнь — здесь, на хуторе. Родили, назвали по святцам — Аникеем, крестили по старой вере, дед Титай прямо в речку кунал, словно предрекая судьбу. Может, оттого и выжил потом, когда другие тонули, особенно по весне да по осени, в непогоду, во тьме.

Детство помнится хорошо: бабушка Дуня, ее теплые руки, колени… Мама, отец, школьные годы — все это хутор, все доброе. Теплое. Лишь собственное имя ему не нравилось: Аника да Аникуша. И он в школе просил звать его Алексеем, на Аникея отзываясь лишь дома. Но повзрослев, понял и принял ныне редкое, звучное имя свое — Аникей.

Армия, завод, женитьба — все это долго, но кажется теперь, из дня сегодняшнего словно каким-то промельком и уже вроде забыто. Хотя добрый десяток лет отработал. Сначала кузнецом, тяжелые заготовки ворочал. Потом — мастером. А потом…

Мотор у лодки был мощный, японский; «шестьдесят лошадей» без труда гнали «Крым» по спокойной воде. Солнце скрылось за высоким Явленым курганом, который выходил к Дону пологим меловым склоном. В сумерках он словно подступил ближе, светил белью высокой главы и на гладкой воде отражался ясно, от берега к берегу, словно сказочный храм. Но лодка, но могучий мотор походя смяли это призрачное отраженье.

Наискось, через Дон, прошли в старицу. Там всегда ставили сети поздним летом и осенью. Здесь долго жировала крупная рыба. Поставили сети, потом снова в Дон вернулись, и поперек его «высыпали» тоже крупноячеистую, под леща и судака, длиннющую, от берега к берегу сеть. Мотор выключили и поплыли в неторопливом речном теченьи.