Lena Swann - Искушение Флориана

Забавней всего для меня было то, что, к ярости антихристианских критиков, именно у этого, самого духовного, самого категорично-неотмирного, и чётко дуалистического, четвертого Евангелия, достоверность которого они остервенелее всего пытались оспорить, — и духовную достоверность которого я-то чувствовал всем сердцем и духом безошибочно! — обнаружилось документально закрепленное стопроцентное историческое алиби! Из всех Евангелий, да и вообще из всех текстов Христовых учеников, именно и только у четвертого Евангелия, да еще и у спасшего мне жизнь Первого Послания Иоанна (текст которого, как ясно всякому не-идиоту, читающему по-гречески, написан тем же самым автором, что и Евангелие от Иоанна, — с тем же стилем, с теми же идеями, и главное с тем же неподделываемым целостным духом; в отличие от написанного совершенно другим человеком, с совершенно другой теологической концепцией, «Апокалипсиса») — есть стопроцентные подтверждения современниками истинности авторства: личной руки апостола Иоанна, жившего в момент написания в изгнании в Эфесе.

Я не то чтобы нуждался в подтверждениях — мое сердце было порукой, особенный резонанс в ищущем сердце с Божественной истиной, мне было этого более чем достаточно — ни одно из доказательств извне не могло бы быть более крепким, чем это внутреннее знание сердца! — но мне просто доставляло удовольствие снимать осаду с истины! Я довольно быстро нащупал по древним документам тот неоспоримый, узенький, но крепкий перешеек между тонущим островком терпящего бедствие хорошо известного нам по официальным хроникам безверного падшего мира — и материком очевидцев Христа.

И вот я увидел их — этих столпов: мученика Поликарпа Смирнского, лично знавшего апостола Иоанна; друга Поликарпа — мученика Игнатия Богоносца, тоже лично общавшегося с апостолом Иоанном; мученика Иринея Лионского, оставившего письменные воспоминания о рассказах Поликарпа Смирнского о встречах с апостолами, — вот она! — засверкавшая для меня драгоценная цепочка запредельно узенькой, но крепкой тропинки, не дававшей омирщвлённым историкам окончательно сойти с ума и оболгать истину как несуществующую.

И в письмах Игнатия Богоносца, написанных с его мученического пути под конвоем в Рим на растерзание зверям за христианскую веру, я читал ровно то же самое, жестко-дуалистское, Христово откровение, которое спасло мне жизнь в письме Иоанна Богослова, то же самое жесткое и бескомпромиссное отречение от земного мира, то же самое обличение «князя мира сего» — сатаны. «Любовь моя распялась — и нет во мне огня, любящего материю! — исповедовал Игнатий. — Нет для меня сладости ни в пище тленной, ни в удовольствиях этой жизни. Хлеба Божия желаю, хлеба небесного, хлеба жизни, который есть Иисус Христос. Не хочу больше жить жизнию человеков! Князь мира сего хочет обольстить меня и разрушить мое желание, устремленное к Богу. Пусть же никто из вас, в Риме находящихся, не помогает ему. Не будьте такими, которые призывают Иисуса Христа, а любят мир. Никакой пользы не принесут мне удовольствия мира, ни царства мира сего. Лучше мне умереть за Иисуса Христа, нежели царствовать над всею землею. Не намащайтесь зловонными традициями князя мира сего!»

Вот оно — истинное исповедание Христа! Вот оно — истинное апостольское понимание Христовой веры! Вот оно — истинное понимание христианства, за которое шли на смерть не сломленные первые христианские мученики — которые были основой христианской церкви! Вот оно — то единственное и истинное понимание христианства и христианского взгляда на земной мир, которое было единогласно присуще ранней (с еще не успевшей остыть живой памятью о Христе) еще не коррумпированной миром сим церкви.

Флориане! Я был спасен! Мои ноги встали на твердую почву. Я увидел ту Истину, которая, по обещанию Христа, вмиг сделала меня свободным. Я понял, что я прав в своей ненависти к чудовищным главным «обыкновениям» «мира сего». Не со мной было что-то не в порядке — а с миром! И душа моя металась внутри кокона «внешнего» падшего человека — разбивала мертвящий земной падший кокон, чтобы вылупиться, как птенцу, чтобы взлететь, чтобы через Христа родиться в Вечность, в Царствие Божие! Я был счастлив: я видел, что я не один, и что душа моя рвётся в правильном направлении. Уход из мира, отречение от мира, лежащего во зле, — вот что было сутью крещальных клятв и обетов, которые приносили все без исключения христиане — как видел я из древних текстов обряда крещения.

Один из ранних христианских авторов, которого я бросился читать, ругательно называл сатану, князя мира сего, «великими умом», — противопоставляя ему «немудрое мира», простецов, «детей», которых Христос избрал быть достойными Царствия Божия — как родных Царствию Божию по своей простоте. А один из более поздних святых аскетов прямо называл сатану, князя мира сего, «художником», — противопоставляя сатанинской сложности простоту Бога, говоря о том, что Бог добр и прост, и всё Божье в Божьем Небесном Царстве добро и просто, и все сущности в Божьем Царствии Небесном — тонкие, добрые, чистые и простые (в противоположность земному миру — чудовищно изощренно-злобно сложному, извращенно-сложному, по прихоти «князя мира сего»). У Божьих ангелов и Божьих избранников даже ум совсем другой — перерожденный, освящённый, духовный ум. Не было в ранней церкви и в ее прямых духовных наследниках — аскетах-пустынниках (бежавших в пустыню от чудовищного нарождавшегося, начиная с четвертого века, монстра — огосударствлённой церкви, пошедшей на сговор с миром сим, коллаборантствующей с миром сим) — другого восприятия реальности: только вот эта простая Христова Истина! Какая зияющая пропасть разделяла вот это вот мироощущение истинного христианства — и сегодняшнюю омирщвлённую церковь, встроившуюся в мир сей, мимикрировавшую! И еще более ужасающая пропасть лежала между вот этой вот Христовой простой Истиной, за которую шли на смерть христианские мученики, — и тем, что земной мир вокруг меня ошибочно или злоумышленно считал «добром», «хорошим», «ценным» и «приятным». Я с ужасом понял, что многие люди, которые на протяжении всей человеческой истории заявляли, что они поклоняются «богу», «творцу» и «создателю», — на самом деле поклонялись и поклоняются не Богу, а сатане, князю мира сего. Эта же подмена совершается и в мирской литературе, и в любом мирском виде искусства, и в расхожих суждениях людей мира сего.

От самых духовно одаренных, духовно и интеллектуально освобожденных Христом ранних христианских авторов я, не без некоторой боязни, перешел, с той же Пинкертоновой лупой духа, к дотошному чтению самого «традиционалистского», самого злостно зацикленного на ветхозаветных фарисейских заблуждениях (до того зацикленного, что в юности он, как известно, готов был за фарисейские ветхозаветные мифы и штампы убивать!), фарисея по образованию, апостола Павла — и что же я видел?! Раскаявшийся, обращенный, прозревший Павел, ровно так же как и мученик Игнатий Богоносец, проповедовал отречение от земного мира: «Жизнь для меня — Христос, и смерть — приобретение. Я умер для мира, и мир умер для меня. Крестясь, мы крестимся в смерть Господа Иисуса Христа. О небесном помышляйте, а не о земном. Ибо вы умерли для земного мира, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге. Когда же явится Христос, жизнь ваша, тогда и вы явитесь с Христом во славе. Итак, умертвите земные члены ваши!» Ровно так же, как и Христос, и как все ранние христиане, Павел называет сатану даже не просто «князем мира сего», но и впрямую «богом мира сего», который ослепил умы людей; а также красноречиво называет дьявола и всех злых и нечистых духов так: «начальства, власти, миродержатели тьмы мира сего, духи злобы поднебесной», — и призывает христиан вести брань против них, сражаться против них. Павел прямо называет сатану «князем, господствующем в воздухе», который заставляет земных людей исполнять похоти плоти. Более того — Павел делает и еще одно радикальное открытие — об априорной грешности человеческого тела: «Не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе! — вопит в ужасе от внезапного открытия и прозрения апостол Павел. — Душа моя хочет доброго, — а греховный закон, заложенный в это моё грешное тело, противится доброму и заставляет меня совершать грех, совершать злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием, но в теле моем вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Помышления плотские суть смерть, а помышления духовные — жизнь и мир. Плотские помышления суть вражда против Бога. Тот же самый я умом моим служу закону Божию, а плотию закону греха. Бедный я человек! — буквально орёт от ужаса Павел. — Кто избавит меня от тела сей смерти!» Флориане! В греческом изначальном тексте фраза звучит именно так: «от тела сей смерти»! А «сей смертью», как явствует из контекста, Павел называет эту земную жизнь — с животными инстинктами, заложенными в тело! Я с изумлением обнаружил, что в дальнейшем в переводах эту фразу исказили, испугавшись правды, желая ее задрапировать! В вашей Библии Короля Джеймса — еще правильный перевод: «Who shall deliver me from the body of this death?!», — а позднее — испугались правды — и в дальнейших версиях английских переводов уже «этой смерти» исчезло, вырезают местоимение «этой» перед «смерти», — а в модерновых версиях и вовсе подменяют весь смысл фразы, заменяя ее словами: «кто избавит меня от сего смертного тела?» Но орёт-то апостол Павел там даже не из-за «смертности» тела — а из-за априорной греховности земного тела, которое делает душу, «внутреннего человека», пленником (а уж смерть и смертность, как уже понимал апостол, это — изобретение сатаны, прямое порождение похоти, греха, грехопадения человека). Говорит-то там апостол Павел в этот момент на самом деле не о проблеме «смертности» падшего тела, в которое на земле заключена наша душа, как в тюрьму, — а о том, что то, что мы считаем на земле «жизнью» — это, на самом деле, смерть! Плотская жизнь — это смерть! Похоть — это смерть! Вот изначальный смысл фразы апостола Павла! Так кто же заложил априорную греховность и похоть в земное человеческое тело?! Для меня, как и для всех истинных первых христиан, ответ был очевиден: это сделал не Бог. Бог же не шизофреник — чтобы сначала принудительно заложить грех в человеческое тело — а потом против этого греха бороться и отдать Себя на распятие, чтобы выкупить нас из плена греха! «Я плотян, продан греху!» — стонал апостол Павел от имени всех людей на земле. Что же это за купля-продажа?! Кто же кому нас продал? Когда? Где? Как это произошло?! Как теперь из этого плена избавиться?! «Наше жительство — на небесах, — говорил Павел, — откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа Нашего Иисуса Христа, который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно Телу Христа. Не все мы умрем, но все изменимся — в мановение ока». (Как похоже было это откровение и на чаяние апостола Иоанна, который прозревает: «Мы теперь дети Божьи; но еще не открылось, что будем. Знаем только, что когда откроется, будем подобны Христу, потому что увидим Христа таким, какой Он есть»). Флориане, я всеми силами души, внутренней интуицией старался нащупать правду по вот этим обрывочным откровениям, — которых апостол Павел, увы, в отличие от апостола Иоанна, сам же, едва по наитию Святого Духа произнеся, сразу пугался, — и с испугу сразу же пытался задрапировать правду вредоносной фарисейской ветхозаветной белибердой — до такой шокирующей степени, что порой кажется, что это писали тоже два разных человека, — а потом сам же признавался, что часть его текстов написана по прямому Божьему вдохновению, а другая часть — по его собственному грешному падшему безмозглому разумению. Цветы Христовых божественных откровений с великим трудом пробивались сквозь сорняки навыков земного мышления апостола. Флориане, я еще много раз в жизни позже встречал это раздвоение в мозгах, душах, словах и текстах падших людей (как древних, так и тех, живых, что были вокруг), даже, вроде как, христиан, даже вроде как почти святых, — которые, раз произнеся Христово откровение, на секунду как бы проснувшись, очнувшись, приподняв голову к небу из трясины земного падшего мира, — тут же через секунду эту голову снова в эту зловонную трясину роняли и начинали нести ужасающий обычный падший бред. Мы все здесь на земле как пьяные, Флориане, мы все здесь на земле как под действием дури, наркоты, — от дурмана которой всё никак не можем отделаться!