Lena Swann - Искушение Флориана

И тут же, словно только что заметив непогоду, быстро отерев лоб, на который падали мокрые кучерявые черные пряди, Панайотис хмуро добавил:

— Этот падший мир меньше врёт и лицемерит о себе, когда погода мерзкая! — и быстро и нервно достал из кармана пакетик фисташек в скорлупе, и принялся чрезвычайно ловко лузгать их прямо на ходу, под чудовищным шквальным душем дождя, уже вновь быстро и мощно вброд шагая по волнистому морю мостовой, уже другим, почти земным, почти привычным своим, тоном приговаривая уже почти шутку:

— Фисташки — это устрицы растительного царства. Мстящие людям за своих молчаливых живьем пожираемых животных собратьев сломанными зубами…

Флориан вдруг обнаружил, что быстро-быстро почти бежит по мокрой, с испариной, но уже просыхающей от краткого летнего дождя мостовой с бензинной акварелью — в том темпе, как будто он всё еще догонял Панайотиса, в этом зримом опять, явственном удивительно живом воспоминании — заслонившем от него призраки словно бы наощупь знакомых знаменитых домов — маяков города, мимо которых, вероятно, ведь я как-то прошел — раз умудрился оказаться сейчас уже за полгорода, уже почти у реки? Нет, нет, ждать больше нельзя — нужно срочно звонить — где же красненькая будка? Все с мобильными, один я, раззява… Йотис, мне так за многое нужно перед тобой извиниться! Дикий день. Ни с кем вроде не переговорил за последние несколько часов ни словом — а как будто бы пронеслись вокруг столетия, и столько людей, — и как будто бы я вдруг повзрослел и изменился.

Красненькой будки однако нигде не было — а та, к которой, издали ее завидев, Флориан помчался, заранее шаря по растопыренным карманам в поисках мелочи — оказалась, за неактуальностью, перестроена под банкомат. Впереди в темноте переулка — последнего перед рекой — ярко белели цикламены в лотках на окнах, вокруг пятизвездного отеля — в стрельчатых окнах которого виднелся яркий фальшиво-домашний уют гостиной с камином. Флориан почувствовал, что вымок-то до нитки, и изумленно спросил себя, почему он не в монастыре, зачем он идет сюда — но все-таки дошел до реки: на набережной было пусто, вода была низкая, десны русла были обнажены, виднелись мшистые поросли водорослей на бетонных парапетах, указывавшие, откуда мутная вода сбежала, и вся река чудовищно пахла гнилым зубом. На высотных домах и на высотках строителей — везде — за рекой, и вон — слева тоже! и вдали, по извивистому руслу! кругом! — ярко светилась в черном небе крупная красная габаритная клубника — развешанная для геликоптеров. Только бы не настал сезон сбора урожая… Сзади, где-то через дорогу от реки, было шумно — Флориан обернулся и разглядел галдящую ораву офисно одетых молодых людей без пиджаков с громадными высокими кружками пива, и летне и празднично наряженных девушек, с кружками тоже, на земляной открытой террасе бара, запрятанного за небольшим зеленью заросшим сквером, — и, прямо рядом с боковым входом на террасу — красную будку телефонного автомата. Флориан оказался в будке в два счета — и тут же вылетел наружу как пробка из бутылки со сжиженной ядовитой жидкостью: в будке вся стенка с телефонным аппаратом и боковые стекла изнутри были уклеены фотографической порно-рекламой с номерами телефонов — и, в какой-то идеальной гармонии с картинками, был невыносимейший запах мочи. Не успел Флориан, застыв посреди мостовой, продышаться, как, со странным, почти сновиденческим чувством невероятности совпадения, увидел метрах в четырех от себя профессора Дьюхёрста, выходящего из террасного садика бара, с кружкой пива в руке и с выпученными, уже залитыми пивом, осоловевшими глазами: Дьюхёрст был, к ужасу Флориана, почему-то побрит налысо, и явно совершенно не понимал, куда идет и откуда. Хотя и имел на шее под распахнутой белой рубашкой фиолетовый шелковый нашейный платок.

— А? Ты здесь? — каким-то странным голосом переспросил его Дьюхёрст (так, как будто говорили они с ним минуту назад, и один из них просто выходил в туалет и вот теперь вернулся), когда Флориан вовремя подоспел и поддержал Дьюхёрста за плечи, едва тот начал крениться вместе с проливающимся пивом на мостовую. — Ну пойдем! Я тебе кое-что расскажу! — и всем своим грузным пьяным низеньким телом повлек Флориана внутрь террасы, между хохочущими и выпивающими, а потом внутрь бара, где грохотала музыка, и чтобы слышать друг друга надо было кричать, а на стенах в рамках под стеклами были развешаны чайного оттенка антикварные газеты с передовицами с фотографиями: свадьба короля, всенародное ликующее шествие; похороны короля, всенародное траурное шествие; коронование другого короля, и прочие горячие актуальные новости прошлого столетия.

— Нет-нет, вон туда… У меня там столик, — протискиваясь сквозь толпу, вел его в глубь зала Дьюхёрст, а потом по шатким скрипящим деревянным ступенькам в подвал, пока они не оказались в подклети здания, с чудовищно низкими мелованными потолками и крестообразными выпукло-округлыми сводами ниш — словно в каком-то монастырском подвале: здесь было чуть потише, как-то по-старинному вкусно и уютно пахло сладким элем, Дьюхёрст молча вдвинул свое тельце в деревянную лавку возле стола в самом дальнем углу и вытаращился на Флориана пивными, обезумевшими глазами.

— Как ты? — осторожно переспросил Флориан, присаживаясь, опасливо, боком, напротив, не смея впрямую спросить, есть ли какие-то новости о сбежавшей жене.

— У меня всё прекрасно! — с сумасшедшей какой-то бодростью ответил Дьюхёрст. — Всё прекрасно! — и опять, вылупившись круглыми обезумевшими глазами, замолчал.

Флориан, вертясь и озираясь по сторонам, вдруг заметил прямо над их столом, слева, в рамке, огромную древнюю коричневатую фотографию конной похоронной процессии — и королеву в гробу: откуда же они наворовали столько этих вырезок из антикварных газет! Флориан ахнул, и вдруг почувствовал, как какая-то игла, буровившая ему сердце, вдруг кольнула напоследок — и вышла, исчезла: он вспомнил и полностью осознал вдруг, что за тяжесть на сердце была изначально с ним все последние вот уже почти два месяца, что за боль вдруг заставила его перевернуть все его мысли о мире, — да, да, конечно, умолял себя не думать, не вспоминать — но не вспоминать-то невозможно, даже если прячешь воспоминание за другими образами и мыслями! — прихожанка, старушка, худенькая кроткая нищая праведница, всеми любимая в приходе, всем помогавшая, присматривавшая за свечами в храме и ведшая со своего звучного удивительного доброго голоса молитвы перед службой — вдруг трагически погибла — но как! — вдруг без всяких видимых причин упала со ступенек крыльца своего дома, сломала шею, и мучительно умирала в страшных болях несколько дней. Флориан вел заупокойную службу, после службы все прихожане стояли молча, с чудовищными лицами, не в состоянии осознать до конца эту трагедию, — и вдруг кто-то из задних рядов, вздохнув, произнес: «на всё воля Божья…». И только сейчас Флориан осознал, что именно эта фраза, сказанная кем-то бездумно по-житейски, ранила и шокировала его (и всё это время подсознательно мучила!) даже больше, чем сама ужасная смерть праведницы! Нет, нет, это вранье! Нет, не Бог сталкивает стареньких праведниц со ступенек! Нет, не Бог ломает старушкам шею! Нет, не Божья это воля! Это мерзкая клевета на Бога! Господи, прав, прав во всем Панайотис!