Степан Зотов - Велосипед

— Хорош, Петро, а то убьем еще! Берём велик и ходу. Трофей мы заслужили.

Нет, нет, только не велосипед! Я разеваю разбитый рот в беззвучном всхлипе, в немой мольбе к миру, но из груди раздается лишь сиплый свист. Я задыхаюсь от сухих рыданий и, кажется, теряю сознание…

Открываю глаза. Вернее, глаз… второй слипся. Механически встаю на четвереньки, затем поднимаюсь. Еще не стемнело, значит, валялся недолго. Что ж, обозреем поле брани. На земле остались капельки крови, явно не только мои. Какие-то обрывки одежды, свидетельства доблести… Велосипеда и след простыл. Злосчастный малой, по ходу, дал деру еще раньше. Я серьезно ждал, что он, как в сказке, омоет мне лицо, возблагодарит, будет верой и правдой служить… Бррр. В сказке и велосипеды не отнимают! Всё пустое, лицо разбито, руки-ноги в синяках, одежда рваная, ни награды, ни благодарности. И велосипееееед! Тут меня окончательно прорывает, и я начинаю реветь уже в оба глаза. Сопли, слюни, пузыри и долгая дорога домой.

Мама открывает дверь. Все слова, которыми она хотела одарить меня в поздний час, тут же теряются в единственном вздохе, стоило только меня увидеть. Лицо мамы, собранное для взбучки, смягчается от строгости, к тревоге, затем к жалости.

— Сынок, что случилось, на тебя напали?

— Скорее я напал.

— Чтооо?, — лицо матери начинает обратное превращение, что в иной ситуации могло бы смотреться забавно.

— Тссс — Из-за спины мамы появляется отец. Спокойно, тихо. Пожалуйста, мама, умой его, обработай раны, переодень, и я с ним поговорю, сам. Сейчас обнимай, жалей и будь доброй женщиной.

И мы идем с мамой в ванную. Через полчаса, чистый, мытый, перемотанный и заклеенный пластырем я сижу в своей комнате. Отец заходит и закрывает за собой дверь.

— Расскажи мне всё.

И я рассказываю ему всё. Отец внимательно слушает. Мне почему-то не хочется смотреть в его пристальные, искристые глаза. И я смотрю в пол.

— Хорошо. Что ты сам теперь чувствуешь?

— Жалею, что ввязался. Велосипед забрали, парнишка сбежал, даже не расскажешь никому. И никто не видел!

— Ошибаешься. Всё это видел один важный человек.

— Опа! А ты откуда знаешь, пап? И кто же это? Тебе звонили?

— Этот человек, мой сын, ты. И это всё, что имеет значение. Встань и подойди ко мне!. Я подхожу и пялюсь на свои голые коленки.

— Смотри мне в глаза и слушай, — я смотрю в лицо отцу, на его раннюю седину висков, на добрые, но сталью серые глаза. Он кладет мне на плечи тяжелые, твердые руки. Его голос становится тише, как будто он доверительно решил сообщить мне большую, военную тайну. Я затаил дыхание.

— Знаешь ли ты, что был сегодня не один? Что за твоей спиной, в лихую велосипедную атаку, поднялся Александр Матросов, монах Пересвет, Илья Муромец и всё святое воинство?

У меня нет слов… только рот приоткрывается. Руки отца сжимают мои плечи, он расправляет спину и кажется выше, каким я его еще не видел.

— Сейчас поверь. Обдумаешь и поймешь позднее. Знаю наверное, любишь играть в рыцарей, признавайся.

— Да.

— Тогда я должен сказать тебе, что думал сказать позднее, когда вырастешь. Но смотрю и вижу, пора.

Тут у меня совсем кожа идет мурашками. И голова даже чуть кружится, столько впечатлений за один вечер!

— Отвечай на мои вопросы честно, обдуманно и смертельно серьезно. Тебе было страшно?

— Да.

— Противник был сильнее, больше числом, и победа возможна только чудом?

— Да…

— И всё же ты вступил за правое дело, за слабого, очертя голову? Не ожидая награды?

— Да, но я же…. — Про себя думаю, ну не то чтобы, совсем-совсем не ожидая…

— Тихо! Ты вступил в бой, проливал кровь и стоял до конца, не прося и не зная пощады? Враги твои ушли, хромая, побитые?

— Да!

— Тогда данной мне властью я посвящаю тебя в Тайный Орден рыцарей света! — рот я открыл еще раньше, но тут по любому, в него влез бы весь рыцарь на коне — Готов ли ты дать клятву верности Ордену и сражаться в его рядах до конца дней?

— …Д-да. — Наверное, полагается лучше обдумывать такие клятвы, но меня слишком редко об этом спрашивают!

— Кровью, пролитой на поле сражения, я скрепляю эту клятву. — Тут он накрыл ладонью мою лицо. Ладонь была сухая и холодная — Ранами в горячем бою, я свидетельствую её истину. — Он прикоснулся к маминым пластырям на моих руках. Доблестью этого сердца да будет она нерушима. — Он коснулся моей груди, где под майкой сердце стучало, как молот кузнеца.

— И запомни, сын. Ничто не напрасно. Малой сегодня убежал, но придет его час, и он вспомнит твой пример и сам поможет другому. Пусть даже не тебе. Пусть даже за себя, примет бой, а не покорится. И даже если у него вновь не хватит духа — Орден не торгуется и не гадает о будущем. Подлецы и злодеи во всем мире трясутся от страха, потому что знают, где-то по их душу, уже несется лихая велосипедная атака. И не будет им покоя и сна. И да будет так до конца времён. А теперь, спать!

Отец улыбается мне и обнимает. Мои ноги подкашиваются, я с трудом нахожу концы одеяла и, как говорят, засыпаю мертвым сном, еще в полете до подушки. Посвященный Тайного Ордена!

— Ты же понимаешь, я не могла вас не подслушать, — заявила мама, приобнимая отца, когда он закрыл за собой дверь моей комнаты.

— Конечно, как и положено настоящей женщине, — заявляет он, с улыбкой, уже совсем лишившись торжественного тона Магистра Ордена.

— Пойдем на кухню, сделаю чаю, расскажешь мне про свои тайные дела. Давно выдумал? Или импровизация, колись? — на лице мамы играло лукавство, но тон выдавал еще тревогу: «Чем-то это кончится»?

— Импровизация. Давно. Всегда. Всё вместе. Ты же знала, за кого идешь замуж. Они пришли на кухню и, оставшись наедине, наконец, перестали выглядеть озабоченными родителями и превратились просто в любящую пару, где многое понятно без слов.

— Ты хочешь, чтобы он так и бросался на все амбразуры? Чтобы в следующий раз пришел с переломом, а потом и с дыркой в голове? И когда ты ему скажешь, что никакого Тайного Ордена нет? Или когда он сам поймет? Об этом ты подумал? — мама явно копила эмоциональный заряд еще с момента открытия двери в столь поздний час. Хотя подслушанный обряд не мог оставить равнодушным даже женское сердце. Тон вопросов был куда мягче, чем мог оказаться полчаса назад.

— Подумал. Он впервые прошел через такое испытание. От того, что мы скажем ему сегодня, возможно, зависит вся его дальнейшая жизнь. Вся его судьба как мужчины. И тут лучше не продешевить. Послушай себя, фраза «бросаться на амбразуру» вошла в нашу речь, потому что были такие мужчины, с большой буквы, которые подставляли свою грудь вновь и вновь, за нас с тобой в том числе…

— Ох, не начинай. Я знаю, знаю. Ты хочешь нашему сыну такой судьбы? — Мама возражала, потому что она мама и такова её природа.