Хелен Джонс - Если ты мне веришь

— Начинайте, — твердо произнес я, словно это был приказ. Но Кристен не придала значение моему тону и все тем же спокойным голосом продолжила:

— После того, как он ушел, так и не встретившись с Люсиндой, я снова заплакала. Тетя осторожно повернула меня к себе и, увидев рану, всплеснула руками:

— О, милая, где же ты ходила? Ты упала? Или тебя кто — то побил? — запричитала тетушка, сама отвечая на свои вопросы. А я лишь стояла, смотря на напуганные глаза Люсинды, думая совсем об ином.

Ее синие, как море глаза выражали не только боль и сочувствие, но, как мне тогда показалось, и недовольство. Люсинда явно была недовольна тем, что за мной придется хоть несколько минут ухаживать. Хотя, я бы и сама смогла промыть собственную рану. Но Люсинда просто не давала мне этого сделать. Может, потому, что действительно меня любила.

В то время я думала о том, почему он исчез, оставив не доеденные крошки, почему они так и не встретятся с тетей Люсиндой, чтобы не только я не считала себя сумасшедшей, но и все нас окружавшие.

Тетушка потянула руку к моему лицу. Длинные ухоженные ногти чуть коснулись раны, но я тут же почувствовала как по всему моему телу пробегает поток омерзительной боли.

От этого я вскрикнула.

— О Боже, Кристен, пойдем — ка скорее в дом, я займусь твоей царапиной, — заботливо произнесла Люсинда и, обнимая меня за плечи, мы пошагали в дом.

— Ужас! Как больно! — крикнула я в очередной раз, когда тетушка пыталась мне обработать рану.

— Тише, деточка, тише, — шепотом говорила она и чуть касалась губами моего лба, от чего мне становилось немного лучше. Ее холодные губы действовали как снижающее средство боль, хотя, когда Люсинда особенно долго задерживалась на моейм лбе, я чувствовала, как все та же мерзкая боль рассыпается от лица ко всему телу.

— Так, зачем ты меня звала, милая? Кто — то хотел меня видеть?

Я недовольно вздохнула. Начни я тогда говорить о летающем коне и о прекрасных прогулках над парком, тетушка вмиг бы бросила это скучное занятие — выслушивать мои бредни, и, несомненно, принялась бы за уборку. Так что можно сказать, что я до сих пор довольна тем, что тогда не сказала этого. Кто знает, какие последствия могли бы тогда быть. Но тот вечер мне запомнился совсем не испытанной болью, и даже не полетом над городом, а проведенным временем с Люсиндой.

Закончив обрабатывать мою царапину, мы просто улеглись вместе на мягкую кровать, и, что особо удивительно, наши разговоры продлились до трех часов ночи. Мы разговаривали обо всем, что только приходило в наши головы — будь то вчерашняя совместная прогулка, или же время, когда мама была жива, и даже то происшествие со мной мы обсудили от и до.

С Люсиндой, мы редко так могли беседовать. Но та ночь, почему — то, была особенной, если тетушка решила поговорить со мной.

Свет луны спускался к нам в окно, все соседи давно уже спали, но только не мы. И если вы спросите меня, доктор, что для меня важнее — прогулка с конем или разговоры с Люсиндой, я задумаюсь. И буду думать очень и очень долго, даже, возможно, всю свою жизнь. Ведь на это никак не ответить. Мне было важно и то, и другое, так что, выбор я просто не хотела делать.

В тот вечер я призналась себе, что моя тетушка самая замечательная. Я говорила себе, как я ее люблю, что благодарна ей за все. Я даже поцеловала ее румяную щеку. Правда, Люсинда об этом не знала.

Она заснула первой. Тогда я еще долго лежала, благодарив Бога за такую прекрасную жизнь, как моя. Я просила его о том, чтобы это не заканчивалось. Никогда. Но эти мольбы вряд ли тогда были услышаны.

Я осторожно пролезла в объятия к тетушке. Ее нежная рука тяжким грузом упала мне на бок, больно ударив. Но и этим я была довольна. В тот вечер я по — настоящему чувствовала себя самым счастливым человеком на земле.

Глава 24

Я проснулась от жуткой боли, которая сжигала мне лицо. От этого я вскрикнула, привстав с кровати. Тетушки в комнате не было и, вероятно, она ушла довольно — таки давно. Мне было интересно только одно: думала ли она о наших прошлых беседах? Или же ее работа так ее одурманила, что она придет снова уставшей и замученной, не в силах произнести ни слова?

Окно было закрыто нежно голубыми занавесками, сквозь которые просачивались солнечны лучи, маня своим теплом. Я немного забыла о боли, чуть раздвигая занавески, подставляя измученное лицо солнцу. Оно лаского притрагивалось к моей коже, показывая как заботиться обо мне.

Лучи солнца были настолько теплыми, что сквозь ночную рубашку я ощущала его ласкания. Свет проходил, будто сквозь меня, оставаясь во мне и наполняя все мое дрожащее от удовольствия тело несказанной силой, которую я могла только себе приставить в фильмах.

Но наслаждаться теплом я могла не долго. Как только один из лучей коснулся моей раны, все лицо тут же скривилось от боли.

Я взглянула в зеркало, висевшее над массивной тумбой, полностью забитой разнообразными кремами тетушки. Пол моего лица было сложно назвать лицом. На левой щеке гордо восседала кровавая рана, из которой сочился гной. Если приглядеться тщательнее, можно было заметить мясистую массу, заполнявшую рану. От такого зрелища я почувствовала как тот свет, заполнявший все мое тело, рвется наружу.

Ноги сами нагнулись к полу и тот совсем недавно чудесный свет, восхищавший меня, превратился в слизистую массу гадко серого цвета, расползавшийся по комнате Люсинды.

— Кристен! — воскликнула тетушка, входя в комнату. Видимо, она еще не успела уйти на работу, а может, она взяла отгул. Но тогда меня это вовсе не волновало.

Тетушка наклонилась, чтобы взглянуть мне в лицо. От этого я совсем потеряла силы, и тяжким грузом мое тело упало на слизистую лужу.

— О, Боже, милая! — волнительно произнесла Люсинда, крепко хватая меня за плечи и поднимая на слабые дрожащие ноги. Та боль, которая исходила из раны не сравниться с той болью, которую причинили мне острые ногти Люсинды. Вторая боль была намного сильнее.

Я почувствовала резкий запах, доносившийся от моих волос. Каждый волосок полностью вымок в той отвратительной жиже, а рубашка под ее натиском сползала вниз.

— Дорогуша, — вздохнула тетушка, выводя меня из комнаты, — ты совсем плохо себя чувствуешь, — Люсинде наконец — таки удалось взглянуть на меня, отчего она еще громче запричитала, — о нет, только этого нам не хватало, — она мягко прикоснулась к моей щеке, от чего мне стало намного легче и я смогла выговорить:

— Мне очень больно, — стонающе произнесла я и взглянула на сырые рукава рубашки. Я жутко пахла и выглядела очень и очень жалко, это я поняла по глазам Люсинды, которые вот — вот будто хотели взорваться от набухших слез. Тетушка долго осматривала мою рану, да и меня всю, и, задумчиво почесав лоб, отпустила в ванную.