Харуки Мураками - Возникновение замысла [litres с оптимизированной обложкой]

Я и не собирался шутить, но не в этом признаться.

Масахико немного помолчал, а затем сказал:

– Ты все еще любишь Юдзу?

– Я понимаю, что должен ее забыть, но так прикипел к ней душой, что не могу оторваться. И почему так бывает?

– С другими не спишь?

– Если и сплю, то между ними и мной всегда присутствует Юдзу.

– Ну и дела… – произнес он и потер лоб кончиком пальца. Похоже, он и впрямь не знал, что мне сказать.

Затем сел за руль и приготовился уезжать.

– Спасибо за виски, – поблагодарил я. Еще не было пяти, но небо заметно потемнело. В это время года ночи становятся длиннее.

– По правде говоря, хотелось выпить вместе, но я за рулем, – сказал он. – Как-нибудь посидим вдвоем, тогда и выпьем. Давненько мы этого не делали.

– Да, как-нибудь, – ответил я.

«Бывают такие вещи, о которых нам, по возможности, лучше не знать» , – так сказал Масахико? Может, он и прав. Бывают и такие вещи, которых лучше не слышать. Однако не годится, чтобы человек жил, вечно не слыша ничего. Придет время, и как бы ни зажимал он себе уши, звук сотрясет воздух и проникнет в самое сердце. Неизбежно. Не нравится? Единственный выход – жить в вакууме.

Я проснулся посреди ночи. Нащупал выключатель и зажег свет. Посмотрел на часы. Цифры на электронном табло показывали 1:35. Послышалось, будто звенит бубенец. Вне сомнения – тот самый . Я приподнялся, повернулся в ту сторону, откуда доносился звук, и прислушался.

Бубенец зазвонил опять. Кто-то тряс им под покровом ночи – причем звук был сильнее и звонче прежнего.

Я сел на кровати и, затаив дыхание, в ночной темноте прислушался к звону бубенца. Откуда он доносился? Звон был громче прежнего, это бесспорно. И шел теперь с другой стороны.

Я заключил: бубенец теперь звонит внутри этого дома . А что еще мне оставалось думать? Из путаницы воспоминаний всплыло, что погремушка вот уже несколько дней лежит на полке в мастерской.

Звук бубенца доносится из мастерской .

Сомнений нет.

И что мне теперь делать? В голове все перемешалось. Конечно же, мне стало страшно. Еще бы – в доме, в этих самых стенах происходят непонятные вещи. Время за полночь, место – уединенный дом в горах, и я – один-одинешенек. Как тут не бояться? Позже, однако, я понял, что над страхом тогда чуточку преобладало смятение. Голова человека – она так устроена. Чтобы снять или же приглушить острую боль или страх, все чувства и ощущения мобилизуются. Так же, как на пожаре в ход идут самые разные емкости для воды.

Я постарался привести мысли в порядок и прикинуть, что делать дальше. Один вариант – спать дальше, натянув на голову одеяло. Как и предлагал Масахико, никак не соприкасаться с тем, что нам неведомо, выключив всякие мысли, ничего не видеть и не слышать. Однако вся беда в том, что сейчас уже не до сна . Можно накрыться одеялом и заткнуть уши, можно выключить мысли, но не замечать отчетливый звон бубенца невозможно. К тому же звонит он внутри этого дома.

Бубенец звучал как обычно – прерывисто: несколько звонков, за ними небольшая пауза, и опять несколько звонков. Затишье тоже неравномерно – то дольше, то короче. И в неравномерности этой звучало что-то человеческое. Погремушка сама по себе не зазвонит. Никакое устройство ей звонить не помогает. Значит, кто-то трясет ею, держа в руках, – и, вероятно, тем самым передает какое-то послание.

Если не удается этого избежать, укрыться от звона, остается смело взглянуть правде в лицо. Если так будет продолжаться каждый вечер, от моего сна останутся одни дырки, и тогда прощай полноценная жизнь. Уж лучше сходить в мастерскую и удостовериться в том, что там творится. Я несколько разозлился – за что мне все это? А кроме того, взыграло любопытство, и я уже хотел своими глазами убедиться, что же здесь происходит.

Встав, я накинул кардиган на пижаму, взял фонарик и направился в прихожую. Там прихватил темную дубовую трость – из тех, что оставил в подставке для зонтиков Томохико Амада. Увесистая мощная палка. Я понимал, что она вряд ли мне пригодится, но все же так спокойней, чем идти с пустыми руками. Кто знает, что там меня ждет?

Нечего и говорить, я боялся. Шел я туда босиком, а ног не чувствовал. Все тело мне сковало, и при каждом движении, казалось, скрипят все кости. Вероятно, кто-то все же проник в этот дом. И этот кто-то звонит в погремушку. Быть может, он же звонил и на дне склепа? Но кто это, или что это , я понятия не имел. Неужели мумия? Как мне быть, если в мастерской я увижу мумию – ссохшегося мужчину цвета вяленой говядины, который трясет погремушкой? Мне что, бить его тростью Томохико Амады?

О чем это я? – мысленно одернул я себя. Разве могу я так поступить ? Мумия – бывший монах, никак не зомби.

И все же как мне быть? Смятение не отпускало, мало того – оно все сильнее поглощало меня. Ведь если я не справлюсь с этой ситуацией, мне что – придется жить с мумией под одной крышей? И слушать по ночам погремушку в одно и то же время?

Я вдруг подумал о Мэнсики. Это он делает такое, о чем его не просят, а мне расхлебывать. Это он пригнал экскаватор, чтобы разворотить каменный курган, он вскрыл загадочный склеп, а в результате вслед за той погремушкой в дом проникло неведомо что. Я хотел было позвонить Мэнсики – даже в такое время он мигом примчится сюда на своем «ягуаре». Однако отказался от этой мысли – у меня нет времени ждать, пока сосед приедет. Нужно что-то предпринимать мне самому – здесь и сейчас . А также самому отвечать за свои поступки.

Я решительно вошел в гостиную и зажег свет. Но даже при свете звон погремушки не унялся. И звон этот раздавался из мастерской. В правой руке я сжал трость, крадучись миновал гостиную и взялся за ручку двери в мастерскую. Затем глубоко вздохнул, собрался с духом и повернул ручку. Стоило мне толкнуть дверь, как в тот же миг звук стих, будто этого и ждал. Опустилась глубокая тишина.

В мастерской было темно, ничего не видно. Я протянул руку к левой стене и на ощупь включил свет. Зажглась подвесная лампа, и мастерская тут же вся осветилась. Встав в дверном проеме на изготовку, я, не выпуская из правой руки трость, быстро осмотрел помещение. От напряжения у меня пересохло в горле – да так, что я даже не мог сглотнуть слюну.

Внутри никого не было. Ни ссохшейся мумии, трясущей погремушкой, ни кого-то другого. Лишь посередине стоял мольберт с моим начатым холстом. Перед ним – старый деревянный табурет на трех ножках. Только и всего. И ни души. Ни писка комара не раздавалось в мастерской, ни дуновенья ветра. На окне бездвижно висела белая занавеска, все было тихо. Моя правая рука, сжимавшая трость, чуть подрагивала от напряжения. Дрожь эта передавалась трости, и ее кончик, касаясь пола, отбивал мелкую дробь, сухо и неравномерно.