Карл Кнаусгорд - Моя борьба. Книга 1. Прощание

– А, – сказала она и снова обратила взгляд на экран.

Ее живость никуда не делась, но в изможденном теле приняла иной вид, или стала проявляться иначе, – только в движениях, а не в поведении, как это было раньше. Раньше бабушка была живой и веселой, острой на язык, то и дело подмигивала одним глазом, чтобы обратить внимание на шутку, которыми она так и сыпала. А теперь ее накрыло сумрачное облако. На душе у нее было темно. Я это видел, этого нельзя было не заметить. Но может быть, эта тьма жила в ней и раньше? Может быть, она всегда наполняла ее душу?

Ее пальцы вцепились в подлокотники, как будто она мчалась на большой скорости.

– Я пошел вниз, мыть ванную.

Она обернулась ко мне:

– Это ты?

– Да. Я пошел вниз, мыть ванную. Тебе ничего не нужно?

– Нет, спасибо, – сказала она.

– Ладно, – сказал я и повернулся, чтобы идти.

– А вы с Ингве на ночь-то, – спросила она, – не пропускаете по глоточку?

Никак она решила, что мы тоже выпиваем? Что не только папа, но и его сыновья губят себя?

– Нет, – сказал я. – Это исключено.

Бабушка, судя по выражению лица, ничего сказать не хотела, и я спустился по лестнице в подвальный этаж, где все еще держалась сильная вонь, хотя источник запаха был уже убран, ополоснул красное ведро, наполнил его свежей водой, горячей, как кипяток, и продолжил мытье ванной. Я начал с зеркала, к которому так крепко пристал буро-желтый налет, что казалось, удалить его уже невозможно, пока я не принялся отскребать его ножом, сбегав за ним на кухню, а после прошелся по зеркалу грубой мочалкой; затем я занялся раковиной, затем ванной, затем подоконником над ванной, затем принялся за узкое, продолговатое, покрытое неровностями стекло, затем за унитаз, после этого за дверь, помыл косяки и порог, а под конец вымыл пол, вылил в унитаз темно-серую воду из ведра и вынес на лестницу мешок с собранным хламом; там я постоял несколько минут, глядя в летние потемки, которые больше были похожи на испорченный свет, чем на настоящую тьму.

Звонкие голоса, доносившиеся с улицы то громче, то тише, принадлежавшие, по-видимому, какой-то собравшейся в город компании, напомнили мне о том, что наступил субботний вечер.

А почему она спросила, не выпиваем ли мы? Оттого что ее волновала папина судьба или тут была какая-то другая причина?

Я вспомнил, как десять лет назад, после окончания школы, отмечал в этом городе выпускной: каким пьяным я был на праздничном шествии, а дедушка с бабушкой, которые стояли в толпе зрителей на тротуаре, подзывали меня оттуда и какие у них сделались напряженные лица, когда они поняли, в каком я состоянии. Пить я начал с Пасхи, когда в составе футбольной команды был на тренировках в Швейцарии, а затем продолжал в том же духе всю весну, для этого каждый раз находился и повод, и приятели, готовые составить мне компанию, тем более что человеку в абитуриентской форме дозволялось все. Для меня наступили райские деньки, чего не скажешь о маме, у которой я тогда жил и которая в конце концов выставила меня вон, но мне было хоть бы что, найти где переночевать ничего не стоило: я устраивался либо на диване у какого-нибудь приятеля в подвальной комнате, либо в арендованном для празднующих абитуриентов автобусе, а то и просто где-нибудь в парке под кустом. В глазах бабушки и дедушки абитуриентство было переходным периодом к академической карьере, так считалось во времена дедушки и во времена его сыновей, – это было торжество, которое я осквернял, напиваясь и накуриваясь до бесчувствия, а также своим членством в редакции абитуриентской газеты, которая в связи с делом о депортации мигрантов из Флеккерёйи поместила на первой полосе фотографию евреев, депортируемых из гетто в лагерь смерти. Тут я опять-таки посягнул на семейную традицию – отец также был редактором абитуриентской газеты, когда сам был абитуриентом. Так что и это я втоптал в грязь.

Но сам я, видимо, ничего такого не подозревал, – судя по дневнику, который я вел в те дни, единственным, что для меня имело значение, было тогдашнее ощущение счастья.

Потом я сжег все старые дневники и заметки, так что у меня не сохранилось почти никаких следов того, каким я был до двадцати пяти лет, – и правильно сделал, потому что ничего хорошего оттуда бы не вычитал.

Воздух стал чуть прохладнее, и я, разгоряченный работой, ощущал его всем телом, как он охватывает меня, обволакивает кожу, вливается внутрь через открытый рот. Как окружает деревья передо мной, дома, машины, горные склоны. Как перетекает из одного места в другое с падением температуры, – эти непрестанные лавины в небе, невидимые для нас, набегающие подобно огромным волнам, вечно движущиеся, медленно опадающие, закручивающиеся стремительными вихрями, вдыхаемые и выдыхаемые бесчисленными легкими, разбивающиеся обо все эти стены и выступы, вечно незримые и вечно сущие.

Но папа дышать перестал. Вот что с ним случилось – внезапно прервалась его связь с воздухом, теперь воздух только давит на него, как давит на всякую неживую вещь: на какую-нибудь деревяшку, бензиновую канистру, на диван. Папа больше не вторгается в воздушную стихию, как делаем это мы, когда дышим, – вторгаемся, снова и снова вторгаемся в мир.

Сейчас он лежит где-то в этом городе.

Я повернулся и ушел в дом в тот момент, когда в доме через дорогу открыли окно и оттуда вырвалась музыка и громкие голоса.

Хотя второй туалет был поменьше первого и не так загажен, на его уборку у меня ушло столько же времени, что и на первый. Закончив, я забрал с собой моющие средства, тряпки и ведро и отправился на второй этаж. Ингве и бабушка сидели за столом на кухне. Часы на стене у них за спиной показывали половину девятого.

– Ну что, видно, наработался за сегодня! – сказала бабушка.

– Ну да, – сказал я. – Рабочий день закончен.

Я взглянул на Ингве:

– Говорил сегодня с мамой?

Он отрицательно покачал головой:

– Мы вчера говорили.

– Я обещал ей позвонить сегодня. Но что-то мне никак. Да и поздновато уже, пожалуй.

– Позвони завтра, – сказал Ингве.

– Но с Тоньей поговорить необходимо. Пойду позвоню.

Я отправился в гостиную и закрыл за собой кухонную дверь. Посидел немного в кресле, собираясь с мыслями. Затем набрал домашний номер. Она сразу же сняла трубку, словно сидела и ждала у телефона. Я знал все оттенки ее голоса, и сейчас воспринимал только их, а не то, что она говорила. Сначала ее теплоту и сочувствие, затем – что она соскучилась, а потом все это собралось в маленький комочек, словно для того, чтобы поместиться внутри меня. Она придвинулась ко мне как можно ближе, а я к ней – нет, я не мог. Я вкратце описал, что здесь произошло, не вдаваясь в подробности, сказал только, что тут сплошной ужас и что я все время плачу. Потом мы немного поговорили о том, чем она там занимается без меня, хотя она поначалу отнекивалась, а потом обсудили, когда ей лучше приехать. Закончив разговор, я пошел на кухню, где уже никого не было, и выпил стакан воды. Бабушка опять сидела в кресле у телевизора. Я зашел к ней.