Сухбат Афлатуни - Рай земной

— Ах да, пан Адам, я как раз спешила сюда, чтобы показать вам его. Едва вы покинули на заре нашу поляну, где мы с вами всю ночь любовались звездами и пели вместе с хором цикад и кузнечиков, ко мне приблизился змей. Вам эта достойная тварь, разумеется, известна: он часто посещает нас и развлекает, обвиваясь своим гибким телом вкруг наших членов и лаская их своим язычком.

— Да, а иногда он является, держа в устах своих какой-нибудь плод, добытый в отдаленных садах; хотя я и уверял его, что мы можем иметь всякие плоды сами…

— Но все же это очень любезно с его стороны; змей проявляет такую нежную заботу о нас. Вот и этот раз он, по его словам, решил попотчевать нас редким лакомством.

— Что же вы не съели его? Плод так приятен на вид.

— Я… Милый пан, супруг мой, я несколько смутилась. Ибо когда я взяла его в правую руку, мне вдруг явилось некое виденье.

— Виденье? Это забавно.

— Поверьте, было оно, скорее, странным. По виду этот колеблющийся в воздухе образ напоминал обезьяну, но не был так мил и забавен, как она. Шерсть росла у него лишь на голове и лице и еще немного в других местах, но совсем негустая, и всюду виднелась голая кожа, как у свиньи. У этого существа была пара рук и ног, похожих на обезьяньи, но не такие гибкие; самым же странным был взгляд: глаза его глядели на меня в упор, как никто в нашем саду никогда не глядит…

— Что же вы замолкли, пани Эва? Рассказывайте дальше.

— Я, право, не знаю, как сказать… Существо это чем-то напоминало вас, пан Адам. Нет, у него не было ваших сияющих крыльев, вашей силы и красоты. Но… А потом я вдруг увидела, как это странное существо стало изменяться. Шерсть на голове становилась белой, а затем стала выпадать, кожа желтела и покрывалась морщинами, как кожура вянущего яблока; спина согнулась, руки стали мелко трястись. Затем со странной тварью произошла еще одна перемена: вдруг упала, словно споткнувшись, и осталась неподвижной. Рот приоткрылся, все члены покрылись пятнами, все телесные покровы стали исчезать, оголяя скрытые под ними серые предметы, вроде голых ветвей дерева…

— Постойте-ка, пани, дайте мне этот плод, я желаю получше разглядеть его…

На этой тахте Плюша прожила полтора года.

Постепенно научилась зажигать газовую горелку в ванной. Попыталась бороться с тараканами: раскладывала для них шарики из борной кислоты, изготовленные мамусей.

Самой мамусе пришлось через неделю признаться. Восприняла спокойно, но с грустью, погладила ее по ноге. «Кем работает?» Плюша неуверенно ответила, что сталкером, на поле наше водит, еще в какие-то места. И на гитаре играет. «Деньгами буду помогать», — сказала мамуся важное.

Плюша собрала самые насущные вещи и переехала к Евграфу жить.

Евграф был трезв и прибытию Плюши с двумя чемоданами не обрадовался. «Это что такое?» — говорил, глядя, как она их освобождает.

Салфеточки, для красоты…

Евграф хлопнул дверью и ушел.

Плюша, заплаканная, но в целом довольная, закончила раскладку. Искупалась, вытершись привезенным из дома полотенцем, и почувствовала сладкую усталость. Вечером сходила в магазин, долго выбирала продукты. На ужин сварила пельмени по инструкции на пакете и собственноручно открыла банку огурцов.

Евграф вернулся пьяный и голодный. Всосал в себя пельмени, захрустел огурцом. Потянул ее в комнату. То, как украсилась комната благодаря Плюшиным трудам, даже не заметил.

Утром оглядел украшенную Плюшей комнату и уткнулся в подушку. Плюша поцеловала Евграфа в несвежий затылок и уехала на работу. Добираться отсюда до музея было удобнее. Первое время она, вообще, радовалась, строила какие-то замки.

— Дура потому что, — говорила Натали, когда Плюша потом ей рассказывала. — Образованная, интеллигентная дура. Не обижайся, это я тебе от чистой души говорю… Я сама дура, только на другое полушарие.

Плюша не обижалась.

Да, с Евграфом ей женской смекалки где-то не хватило. И до загса у них не дошло, хотя ее поначалу тянуло — ради белого платья и ниточки жемчуга, которую мамуся ей обещала к венцу. В итоге ни загса, ни ниточки…

Она надеялась, что он как-нибудь спросит о ее работе, и она расскажет и о музее, и о своих поляках. Ведь он много раньше читал, полки над тахтой были набиты книгами, стекла с трудом задвигались. У книг, правда, был какой-то кислый, неживой запах, а из эстетики Вагнера, которой Плюша заинтересовалась, выпал засушенный таракан, и Плюша быстро засунула Вагнера обратно.

Разговаривали они мало. Когда Евграф был пьян, он молчал или говорил что-то короткое: «Куда пошла?», «Где хлеб?», «Погладь теперь вот здесь». Когда был трезв, говорил больше, и не всегда приятное. Но трезвым он почти не бывал, и этот факт Плюшу тревожил и заставлял задуматься.

Один раз к Евграфу пришли из его группы, где он был на бас-гитаре, и он запер Плюшу в маленькой комнате, чтобы не мешала. Вначале просто сказал, что к нему придут, и предложил прогуляться по воздуху. Но было уже поздно, шел дождь, и Плюша от прогулки отказалась. Тогда он запер ее в комнатке, которая использовалась как кладовка, с колбасой и нарезкой батона.

Поплакав от обиды, Плюша доела колбасу и стала прислушиваться.

Группа называлась «Иван Навин». Женских голосов слышно не было, хоть это успокаивало: одни хриплые мужские. Гремела гитара. «Иван шел по мелколесью…» Плюша накрылась пыльной подушкой, вспотела и заснула.

Утром долго била в дверь кулаками. Наконец ей открыли: Евграф, сонный, в зеленой майке, глядел на нее. Ей вдруг стало невыносимо жалко его, и она поцеловала его в колючий подбородок.

«12 марта по старому. С утра лил дождь. Память праведного Финееса, внука Ааронова. Раздумывал о нем и о главном его подвиге: убийстве израильтянина и медианитянки, когда они предавались любви.

“И прободе обоих, и человека Израилтянина, и жену сквозе ложесна ея”.

Проткнул их, любившихся, одним ударом копья.

Вот ведь как.

Хорош, конечно, и тот израильтянин! Нашел время для любовных утех, когда Господь поражал сынов Израилевых и весь народ сидел у скинии, плакал и молился. А он на глазах у всех приводит эту девицу и влечет ее к себе в шатер, или что у него там было. А Господь поражал-то израильтян как раз за медианитян, за то, что стали перенимать у них обычаи идолослужения. Поступок легкомысленный, если не сказать кощунственный.

Но в этой истории занимает меня больше не этот несчастный, чье соитие закончилось столь для него печально, а сам праведный Финеес. То, как он постарался, чтобы копье, пробив тело неосторожного любовника, вошло в самую матку этой медианитянки. Ибо “ложесна” есть матка, uterus . “И прободе обоих, и человека Израилтянина, и жену сквозе ложесна ея”.

И вот он прославляем за свою священную ревность, за то, что убийство это сразу прекратило истребление сынов Израилевых. Имя его, а по-еврейски оно звучит как Пинхас, очень у иудеев почитаемо. Я помню у нас в Гродно нескольких Пинхасов, а с одним из них даже учился в гимназии. И следователя моего первого в ЧК, которого я еще и лечил, Петра Марковича Свердлина, тоже звали Пинхас, как он сам мне в доверительной беседе сообщил. Интеллигент был. Пальцы, как у пианиста. Мухи не обидит.