Валерий Попов - От Пушкина к Бродскому

Ампирный домик с острым «скворечником» наверху, ржавым балкончиком на фасаде. Над низкой сырой аркой значок — символ совсем другой эпохи: скрещены винтовка и пропеллер. И надпись по кругу «Осовиахим». Кто сейчас расшифрует это слово? Хотя оно не такое уж старое — меньше ста лет.

А рядом — свежепокрашеный розовый домик, кстати — загадочный: входа в него не видать. Не увидели бы эту жизнь, пробежали бы — а так с воды все оно идет не спеша. Облезлое вычурное барокко на углу забитой грузовиками Гороховой. Каменный мост с тяжелой сводчатой аркой. Заточение под ним было глухим, долгим... вырвались, наконец. Ограда канала, состоящая из вытянутых чугунных «нулей», плавно изгибалась, придавая нашему плаванию какую-то особую лихость.

— Ну что, мерзкий тип?

— Отлично!

Дальше — больше неба, простора. Обрывался коридор домов, старая усадьба отступала от берега вглубь, оставив впереди лишь решетку и два флигеля по краям, заколоченные фанерой.

У Демидова моста — простор поперечного Демидова переулка. Два дома по диагонали соревнуются роскошью: «сталинский вампир» и «мещанские завитушки». Завитушки богаче! На третьем углу остроконечный дом-утюг.

За Демидовым все переменилось: на гранитных спусках вместо студенток теперь сидели бомжи, подстелив картонки и греясь на солнышке. Особенно нас порадовал один: в фиолетовой шелковой футболке с вышитой надписью: «Шанель № 5».

Справа наплывал, нависал над нами огромный грязно-розовый дом. «Этот дом я знаю, — сказал я сам себе, — это дом Зверкова. Эка машина! Какого в нем народа не живет: сколько кухарок, сколько приезжих, и нашей братьи чиновников, как собак, один на другом сидит. Там есть и у меня один приятель, который хорошо играет на трубе...». Пробормотал-то это я, но слова были Гоголя. «Записки сумасшедшего»! Во куда вплыли мы!

Сенной мост. Кокушкин. У которого «опершись ж.... на гранит сам Александр Сергеич Пушкин с месье Онегиным стоит». А я даже не знал, где этот мост — думал, что через Мойку, а он тут. Харламов мост! Никитушка за штурвалом расстегнул ворот, сияли его глаза. Грибоедовский канал огибал полуостров — плавный выгиб, на котором стояли столик и стулья, и люди в майках, в домашних туфлях не спеша пили чай. Позавидуешь!

А вон маленький скособоченный дом, где Никитушкина мама жила. Упоминала нам, сидя на балконе, что весь дом когда-то был их, и вон герб сохранился. У Никиты слезы блеснули и он отвернулся...

Мы причалили неподалеку. Солнце позолотило воду, рубку катера, летающих мух. Дивный вечер! Лето выпускало свои прелести впереди себя. Еще только май, а уже тепло! Лениво поужинав, мы заснули прямо на палубе.

Утром, стоя за рулем, Никита, гордо поглядывал на проплывающие мимо ампирные домики, некоторые с гербами на остром «скворечнике» наверху. Подбирал себе еще один герб? Упоминал кратко, что по линии отца, ему неизвестного, он тоже, наверное, граф... И, видимо, внушил себе, что батя где-то неподалеку должен жить. Вот неплохой герб: червленое поле с лентой, чем плохо? Но тут вырулили мы как раз в неаристократическую часть города. С одной стороны канала по шумной Садовой гремел трамвай. За рельсами грязно желтел понурый Никольский рынок с галереей под сводами. Справа вставал бело-голубой храм Николы Морского со знаменитой ступенчатой колокольней. Мы причалили слева, у трамвайных путей, у старого Пикалова моста. Поднялись по гранитным ступенькам, переждали грохочущий трамвай. Походили, вздыхая, вокруг рынка. Переулки вокруг были неказистые — Дровяной, Щепяной. На Никольском рынке, как видно и по известной гравюре, продавали дрова. Ходили под навесом галереи. С задней стороны рынка горели синими длинными лампами маленькие зарешеченные окна. Вывеска «Хозяйственный магазин». Вошли. Пахло керосином.

— Точно! Здесь керосиновая лавка была! — разволновался Никита.

И я — вспомнил магазин своего детства! Помню все: жестяное корявое корыто, вделанное в прилавок, тяжело колышущийся керосин, свисающие с поручня три жестяных уточки-ковша. Большой (мятый весь), тускло мерцающий литровый, средний — поллитровый и маленький — четвертинка. Зачерпывали, гулко опрокидывали в бидон. Запах свежел, усиливался. Сладко кружилась голова. Сколько мы жили так! «Сладко пахнет белый керосин!» — как Мандельштам написал. На полках таяло землистое мыло... Никита вдыхал аромат с наслаждением... Свисало мочало. Все? Приплыли? Никиту было просто не оторвать. Я тактично вышел, спустился на катер, ждал, сидя на корме. Как он там? Поглядеть? Но тут он сам появился на ступенях.

— Ну?

— Плывем! — рявкнул Никита. Врубил двигатель... Пошли. Нас сразу закачало на «свальном» течении — канал Грибоедова пересекался тут поперечным Крюковым каналом. Никита, помедлив, влево по Крюкову свернул... К Фонтанке? Тесно, гулко тут, в Крюковом канале... Скромный домик Суворова-Рымникского.

И вот — выплыли на Фонтанку. Простор! Закачало. Стайка сереньких уточек устремилась к нам — интересуясь, видимо: куда мы свернем? Справа, за темно-синим куполом Измайловского собора, вздымались краны судостроителей. Хватит, горбатились там! Свернули налево, в более-менее аристократическую часть. Порадовал сфинксами Египетский мост. Справа проплыла отступающая внутрь усадьба Державина за решеткой, Обуховский мост, пропускающий по себе грохочущий Московский проспект. Мелькнула вдали уже знакомая нам Сенная площадь... Прочь! Убогий Горсткин мост, упирающийся в дом номер сто — заводик с запыленными стеклами.

Семеновский мост пропускает через себя шумную Гороховую, ведущую на Семеновский плац, где Достоевскому завязывали глаза, грозя казнью... Позади!

Пешеходный Лештуков мост в створе Лештукова переулка.

По Фонтанке уже с натугою шли, против течения — замыкали круг.

Дальше были очень высокие дома. Грело ощутимо уже: многие окна распахнуты, из них торчат, сушатся матрасы, как языки. На одном, высоко-высоко, лежал человек и смотрел на нас. Интересно ему, наверно, видеть с высоты наш катерок, прущий против мощного течения... Кружим. Не хотим из этого города уплывать!

За Чернышевым мостом с башенками знатная часть пошла — Никита оживился — видимо, здесь надеялся свои корни найти?

— Думаю, тебе надо раздеться и лечь в тазик, — я присоветовал. — Так скорее узнают тебя твои предки!

— Ничего! Генетическая память подскажет, — скромно ответил он.

Тут успевай только ее включать! Красный изящный домик Голицыных. Напротив — Аничков дворец, Потемкин тут жил. Справа, перед мостом, — Белосельских-Белозерских дворец.

— Ну?! — азартно глянул я на Никиту.

Тот молчал, как и генетическая память его. С Аничкова моста, меж укротителями коней, на нас глазели прохожие. Проплыли под средней аркой, под гулкими сводами... Ну?! Слева — роскошь Шуваловых, справа, за чугунной оградой, — Шереметевых! Разбегаются глаза! Богаче матушки Екатерины Шереметев, бают, был!... Мимо!