Валерий Попов - От Пушкина к Бродскому

Увы — более опасной для них оказалась стихия. Летний сад пережил два катастрофических наводнения — в 1777 и в 1824 годах. Многие скульптуры погибли. И сейчас их осталось 89. Наиболее знаменитая из них — беломраморная «Нимфа Летнего сада», — Флора, богиня растений. Красоты Летнего Сада вдохновляли многих. Ахматова писала:

Под невскою водой статуи Летнего сада оказались в наводнение 1927 года. Тогда всплывали деревянные плашки, которыми был замощен весь Невский, и потом их разыскивали по глухим дворам. Об этом мне рассказывал отец. Наводнение это было уже не столь разрушительным, как сто лет назад, в 1824, когда «Все вокруг вдруг опустело — воды вдруг втекли в подземные подвалы, к решеткам хлынули каналы, и всплыл Петрополь, как Тритон, по пояс в воду погружен». Петр вопреки всем страхам построил город здесь — но природа тоже не думала сдаваться и показывала не раз, что «с божией стихией царям на совладать».

Ценил Летний сад и Пушкин — не случайно он отправил гулять в Летний сад с гувернером своего героя Евгения Онегина, где гуляли многие отпрыски знатных семей. Сам поэт тоже очень любил Летний сад, называл его «своим огородом», ходил туда в халате и туфлях, работал, а потом спал. Когда здесь гулял поэт, сад, уничтоженный перед этим наводнением, был сделан уже по новой моде, как английский — торжество природы над человеком, как бы не парк, а лес — однако естественность его и свободное произрастание тоже было строго регламентировано, но не так заметно, как в старом, французском.

Не было поколения, которое не любило бы Летний сад! На гранитных тумбах, из которых растет, как великолепная живая изгородь, чугунная ограда, мы стояли мальчишками, содрогаясь вместе с оградой от мощной военной техники, идущей на праздничный парад на Дворцовую площадь. Ради нее мы и прорывались сюда через все препоны, через улицы, перегороженные, как это было принято на советских праздниках, рядами грузовиков.

Помню какую-то особую праздничную гулкость пустого в этот час Саперного переулка, и вдруг впрыгнувший в комнату рябой солнечный зайчик, мелькнувший по шкафу и специально застывший на стене — это друзья звали меня на рискованную первомайскую прогулку. Да, была жизнь!

Но больше я любил одинокие прогулки в этом саду. Помню, как волновали меня, школьника, прекрасные мраморные женщины, то с обнаженной грудью, то коленом, стоящие вдоль аллеи высоких деревьев. Оказывается, так действовали они не только на меня: после установления их в Летнем саду разыгрался немалый скандал в чопорном светском обществе, и их едва не сняли, но слава богу, не сняли — хватило светскому обществу ума.

Помню посещение скромного домика Петра Первого на краю сада, на берегу Фонтанки. Скромным он кажется после посещения Зимнего — но когда мы пришли туда с отцом вскоре после войны из нашей коммуналки, скромным мне этот дом вовсе не показался — я был, напротив, восхищен просторными комнатами с большими окнами, красивой мебелью и посудой. Особенно, помню, восхитил меня подъемник, подающий еду из кухни на первом этаже в столовую на втором.

Сейчас, говорят, собираются закрыть Летний сад и вырубить все безответственно выросшие за эти века огромные деревья, которых не было еще в том «регулярном саду на французский манер», который устроил тут Петр для своих ассамблей, и где деревья могли расти лишь в строгом порядке и только в кадках. Сделают? А мы что ли не гуляли тут, именно под высокими деревьями? История — это только Петр, а мы в ней не участвовали? Можно ли поворачивать историю вспять, да еще за столь большие деньги, которые наверняка вложены в этот проект? Неужто в этот раз не хватит «светскому обществу» ума?..

Летний сад — за кормой. Под горбатый Прачечный мост утекает от Невы широкая, плавно изогнутая Фонтанка. Но мы плывем по Неве дальше. Вот этот шикарный особняк у Литейного моста занимала одна из ветвей могущественных Шереметевых. Потом здесь был Дом писателей, увы, сгоревший, и восстановленный и захваченный уже не нами, увы! Уходим под Литейный мост. За Литейным мостом — уже нашенская эпоха! Слева за Невой — плоская стекляшка Финляндского вокзала, с гранитным Лениным на броневике перед фасадом, справа — мрачный гранитный параллелепипед Большого Дома, работники которого со времен революции не столько поймали бандитов и диверсантов, сколько загубили своих.

Берега расходятся все дальше — или это только кажется, поскольку они становятся все пустынней. На левой стороне поднимается знаменитая краснокирпичная тюрьма Кресты. Увы, не только Ахматова стояла тут, желая узнать о судьбе сына, и перед ней «не открыли засов», но и многие тысячи других людей, пытающихся установить связь с арестованными родственниками. И когда сейчас проезжаешь здесь по набережной, видишь женщин, чаще молодых, красивых и неплохо одетых, которые, прижавшись к гранитному парапету или даже встав на него, машут и кричат, иногда даже весело. Из каких-то тюремных окон их видно, но как уж заключенные оказываются перед этими окнами — тюремная тайна. Знающие люди говорят, что существует даже тюремная почта — письма, свернутые и утяжеленные на конце хлебом или пластилином, мощным выдохом через специальную трубку выстреливают так, что они пролетают над всеми преградами и стенами и долетают до воли и падают к ногам абонентов.

В 90-х со специальной комиссией международного Пен-клуба мне довелось побывать в Крестах. Пройдя по специально выданному «номерку посетителя» мимо контролера через железную вертушку, я оказался в длинном сводчатом коридоре, где в основном ходили охранники в военной форме, но и заключенные в темных робах и шапочках мелькали иногда. Все было как-то просто и обыденно. Потом мы прошли через деревянную будку под двумя рядами колючей проволоки, подключенной к высокому напряжению, и зашли в «приемную», в «комнату оформления». Из всей церемонии оформления вновь поступающих больше всего меня потрясла расписка на заранее заготовленном бланке, о том, что вновь поступивший уведомлен о высоком напряжении, несовместимом с жизнью, подведенном к двум рядам колючей проволоки. А дальше, как говорится, администрация ответственности не несет.

Потом мы шли через двор, окаймленный длинными кирпичными корпусами. Все окна были снизу закрыты жестяными «намордниками», позволяющими увидеть разве что небо. Трое в робах прокатили низкую тележку с тяжелыми баками, из которых струился съестной аромат. Говорят, что еду развозят в тюрьмах только «опущенные», презираемые всем тюремным братством. Я посмотрел на них — но они двигались и переговаривались довольно бойко.