Валерий Попов - Излишняя виртуозность [Сборник]

Эх, Николай Макарыч! Не довелось тебе понять своё творчество на научной основе!

— Тафай рапотать! — строго проговорила Ева, поправляя очки.

Что же с ней делать, как увернуться? Может, сексом её пугнуть? Или алкоголизмом? На многих действовало, но Еву не спугнешь! Раз немецкая женщина решила, наметила цель своей жизни, — всё! Что бы отмочить?

— А можно вместо «пчелу пучило» перевести «пчелу рвало»?

— Нет! Ни в коем случае! — вскричал я и поймался!

Когда на семинаре в Штутгарте Ева мужественно сделала доклад и прочла перевод, реакция была весьма оживлённой, хотя иностранцев не поймёшь: они оживлены всегда. Боюсь, что немцы, добросовестные трудяги, сочли доклад Евы и перевод незаслуженным отдыхом в их работе; а настоящая работа должна быть потяжелей: установить, например, связь между песнопениями древних полинезийцев и стихами эмбриона, записанными в чреве матери накануне конгресса. Все уважают сложное. С полинезийцами сходства не нашли, но разъехались удовлетворённые: деньги съели немалые и поработали на славу. Главное, что вызвало мое возмущение, что родившийся эмбрион стихи продолжал писать (он, оказывается, в Курске родился), но никакого интереса к нему больше не проявляли. Не могли простить дерзости, что на полинезийца не похож, не соответствует падла этакая их теориям.

Мы с Евой приуныли, загуляли не по-штутгартски. В результате я ещё и простудился (сорок лет не брало, а тут взяло) — стоило для этого ехать? Но когда я подсчитал выручку, взял свои дерзкие речи назад. Только за ... мне уплатили ..., не говоря уже о ... (вымарано мной). И болезнь как рукой сняло. Приободрился, стал спрашивать, на какой бы ещё семинар сгонять. Даже ностальгию на время удалось заглушить. Но я обузой болтался на Еве, ей, как я понял, жилось нелегко: без меня бы её на сотни конференций пригласили, включая Америку, со мной — только на две. Сначала в Венгрию, а потом в Польшу, — как бы деликатно меня к дому подвигая, мягко намекая: по мамочке не соскучился? Обнялись с ней на станции Чоп. Другие границы мы с ней смеясь преодолевали, а эту — извини!

Всё — как вывернутый чулок: у нормальных — сначала любовь, потом разлука, у нас — сначала разлука, потом — любовь.

Вернувшись домой, от её толстой Бригитты, вышедшей здесь замуж, я узнал, сколько она из-за меня тягот перенесла! Муж её, как и положено немцу, дисциплинированным филологом был, поэтому находился впереди, а она со мной на руках оказалась в тупике. Кроме этого, он каждый год с воспитательно-изнурительной целью по ребёночку ей делал. Но точно в назначенный день и час Ева появлялась, с той же спокойной улыбкой: «Фалерий! Тафай рапотать!»

Трудности только укрепляли её. Когда на четвёртом нашем году она ещё и с мужем познакомила, — ошалел! И ещё больше её характер оценил: оказывается, не один оболтус у неё на руках!

И теперь, когда мы легко мчались по дорогам её родной Германии, я с тихим восторгом смотрел на неё: из чего делаются такие женщины?

Сначала вдоль шоссе мелькали скромные виллы (скромность у них — признак богатства). Потом появились огромные здания, сделанные как бы из неба с бегущими по нему белыми облаками. Голова слегка кружилась. Автобаны не проходят возле жилья, поэтому только раз будто выбежал к нам готический дворик с яркими зонтами над столиками, с витиеватой старинной вывеской на фасаде. Пиво пьют. И снова простор — с космическими сооружениями на горизонте. Весенняя яркость, речка, не наша, немецкая — ровные берега, жёлто-зелёное ровное течение; отель, который будто бы явился из воздуха и казался частью синего неба, поделенного чуть заметными рамами на огромные квадраты. Вылезли, вынули вещи: небесные врата бесшумно раскрылись, и зашумел, заиграл рай... старинные гобелены на стенах, огромный холл с огромным ковром, кожаные диванчики кафе не мешают простору; в глубине — тусклая медь административной стойки и лифтовой решётки. И всюду — нарядные, приятно пахнущие, улыбающиеся люди, бодро разговаривающие, пьющие кофе, хохочущие.

Ева подошла к стойке, радостно заговорила с девушкой в униформе, та ещё более радостно ответила ей, застучала по клавиатуре компьютера, который тоже радостно запипикал — поочерёдно протянула несколько длинных плотных белых карточек. Ева, улыбаясь, раздала их нам.

— Визитки? — спросил многоопытный Фунтхлебен.

— Визиток — не надо. Это ключи от ваших номеров — вставляются в прорезь дверей. Смотрите не потеряйте.

Прямо-таки на глазах привыкая к роскоши, сыто переговариваясь (хотя ничего ещё и не ели), мы прошли через холл. Я с гордостью оглядел наших: притёрлись ребята, уже и не отличишь в толпе от «праздничных» иностранцев. Как-то сразу стали привычны и сияющие гостиничные витринки с огромными флаконами «Шанели», с переливающимися драгоценностями из красивой жизни — взгляд вскользь, не более того. Просторный лифт вознёс нас с Волощуком выше всех и вынес в просторный коридор. Двери наши оказались как раз по обе стороны от лифта, это событие, вроде бы не такое уж и необычное, сейчас вызвало целый поток эмоций.

— Пожалуйста, заходите!

— И вас прошу!

Мы небрежно вставили в медные прорези свои ключи и, продолжая сиять, скрылись в номерах. Комната — огромная, с белыми, как бы невидимыми, стенами. Широкий балкон, под ним — несущийся мутный поток. Даже здесь, на огромной высоте, пахло землёй, весной. Чуть вдали, за аккуратной полянкой, стоял белый домик-пряник, мимо него проехали стерильно белые старичок и старушка на велосипедах. Их гортанный говор и хохоток, нарушив тишину, донеслись до меня и смолкли.

Какая-то особенная тишина, какой я давно не слышал, царила вокруг. Я зажмурился, погрел лицо солнцем, втянул все запахи и вернулся в номер — разбирать шмотки; шмотки тут же скрылись в невидимых шкафах. И снова простор, покой, весенние запахи... В ванной — мрамор, зеркала, ворсистые полотенца, золотые цилиндрики шампуней и всяческих вкусно пахнущих кремов...

— Эх! — воскликнул я, подпрыгнул и, заскользив по полу, чуть было не закончил жизнь среди чуждой роскоши.

Мелодично заквакало. Телефон? Голый, мокрый, я заметался по комнате... Ах, вот он какой!

— Нормально? — спросила Ева.

— Ну! — восторженно воскликнул я.

— Когда я могу к тебе зайти?

— Когда хочешь? Жду тебя! Ты где?

— В соседнем номере.

— Как в соседнем? В соседнем... этот...

— Ты не допускаешь, что у тебя могут быть два соседних номера?

— Ах, да.

Ева не выразила никакого восторга по поводу помещения: ну, это ясно, раз у неё такое же, выходящее на тот же мутный стремительный поток. Ева молча сидела в кресле.

— Ну... что? — Меня так и подмывало что-то делать, куда-то бежать.

Ева задумчиво сидела. Нет, слишком задумчивая женщина: о чём ещё думать в такой роскоши?