Валерий Попов - Излишняя виртуозность [Сборник]

Тех, кого волнует дальнейшая судьба наших героинь, могу успокоить: у них всё хорошо.

Луша, как и мечтала, вся отдалась культуре — управляет ею в одном из регионов России, по странному её выбору отделённом от нашей страны иноязычным государством. То есть сбылась и вторая её мечта: любить Россию в некотором отдалении от неё. Когда вверх взлетает такая плечистая чайка, — её не остановить.

Со своей мафией она разобралась удивительно просто: попросила у этих самых бандитов денег на детский дом, а когда те злобно отказались, заклеймила их бездушие по отношению к святому. Похоже, что святое олицетворяла она сама.

Толкусь в её приёмной.

— У Лукерьи Ильиничны товарищ Османов! — сообщил её секретарь, накачанный паренёк. Я не знаю его. А наш общий друг Тоха окончательно размагнитился, и от его не совсем обычного прошлого осталось одно: молния между пальцами ног! «Как, бьёт молния-то?» — спрашиваю я. «Бьёт!» — вздыхает Тоха. Выходит лоснящийся Османов. Наконец-то увиделись.

— Здравствуйте, здравствуйте! Много о вас слышал! — расплывается в улыбке. — У меня к вам ма-а-аленькая просьба: никогда больше не приезжайте к нам!

— Слушаюсь! — отвечаю я.

Вхожу к Луше в кабинет. Луша пишет.

— «Катюшу Маслову» хочет. Просит помочь, — кивнув вслед Османову, говорит она.

— Как? Так у них же воды нет!

— Это его проблема!

Вошёл Поцелуев.

— Знакомы? — спрашивает Луша. — Генеральный директор нашего кинофестиваля «Золотая дюна». Первый приз — двести пятьдесят тысяч долларов. Как вы думаете, достаточно, чтобы мировых знаменитостей привлечь? (Себя, во всяком случае, она явно привлекала.)

— Считаю, что возрождение края должно начинаться с культуры! Вы согласны? — повернулась ко мне с угрозой.

Согласен, конечно, согласен! Я бы даже этот фестиваль «Золотой жилой» назвал! И догадываюсь даже, кто скромно получит первый приз. Но должен же кто-то начинать? Поцелуев, получив её подпись, ушёл.

— ...Любили ли вы кого-нибудь, Валерий Георгиевич? — подняв на меня скорбные очи, произнесла Луша.

Это после того, как прочла первую страницу моей повести о ней. Любил ли я кого-нибудь? Кажется, да. Но, глядя на неё, как-то в этом сомневаюсь. На самом-то деле интересует её совсем другое: можно ли любить её?! Ну что тут сказать? Не сомневаюсь, что она получит в жизни всё — и первый приз, и последний... но я глубоко сочувствую тем, на кого она обрушит свою страсть.

— Напомнить? — лукаво шевельнув грудью, произносит она. Шалит.

— Нет, нет! — испуганно кричу я. — Только не здесь!

Даже покраснел. Часть застенчивости сохранил, но исключительно для своих хитрых целей.

— Учти: исказишь хоть слово — с тобой разберутся! — поняв, что ничего со мной не сделать, злобно прохрипела она.

Прекрасно же знает, что не искажу. Понимает, что узнаваемо её изображу только я, а человека по-настоящему интересует только это. «Золотая дюна» — лучший финал! Зачем же искажать? Осталось лишь записать. Можно приступать, и она-то знает, что я с моей тупой добросовестностью доведу дело до кондиции... (Имеется лёгкая фальшь.) А как она изображала посаженную на кол? Смертельные хрипы, когда орудие смерти (как бы пройдя насквозь) закупоривает снизу гортань... Фальшь? А как действует! Если бы, будучи бытописателем, я отказался иметь дело с ней или попытался изменить её образ в лучшую сторону, был бы я прав? Думаю, нет.

Мы церемонно прощаемся. Для повышения рабочей смекалки прошу выписать мне спецтортик: продукт совместного предприятия, уже не в виде умной головы, а в форме церковки, пропитанной ромом.

Всю дорогу в самолёте я нюхал тортик — не мало ли рому? — и при подходе к дому Ляли (давно не был у неё!) сорвал с тортика этикетку, жадно сжевал.

Стоя перед её дверью, успокаивая сердцебиение, в сотый раз рассматриваю косую табличку на её двери. Люблю ли я её фамилию — Агапова? Пожалуй, да — как-то добавляет ей простоты... Нажал. Открыла. В халате, нечёсаная. Старая, в сущности, женщина. Протянул ей тортик.

— Поздравляю с днём рождения!

— Внима-ательный!

И, кроме этого протяжного звука, мне ничего больше не надо!

...Помню, как она сидела в этом же халате перед зеркалом и лукаво спрашивала: «Как сегодня надо выглядеть — с блядинкой или без?» Я вхожу в комнату. И мы встречаемся взглядами в этом же самом зеркале и отводим глаза. Ага, и Мотя тут — разговаривает по телефону! Притулился тут вместо сына-суворовца!

Вообще-то, она вышла замуж за модного голландского фотографа со сложной фамилией, состоящей из одних «X», но предпочитает жить здесь. Губа не дура! (У него.) Я злобно оглядываю квартиру: да-а... нехорошо я наследил в этой комнате, нехорошо!.. Надо и в другой наследить, чтобы там тоже было нехорошо! Раскрывает тортик. Швыряет на стол.

— Опять «это»?

Помнит! (Самое главное про меня!) А кому ещё помнить?

— Засунь это своей Луше!..

Ага, ревнует!

Мотя разговаривает по телефону как всегда патетически-возмущённо. Что возмущает его теперь (после того, как он всё уже разоблачил)? Теперь, когда он потерял своё значение как «совесть народа», ему остается разоблачать самое дорогое — женщин! Тяжело, но что делать? Не может же он жить, стоя на месте — без движения, без разоблачения? А поскольку желанней этой темы нет, он делает это с пристрастием и сладострастием:

— ...халат грязный, титьки наружу!

Это о продавщице... Через некоторое время:

— ...разложить бы этих дрянных девчонок, что пачкают асфальт, прямо на их рисунках и по попкам ремнём!

...Размечтался. Потом, оскорблённый (моим приходом?), куда-то уходит, сказав, что вскоре вернётся. Мы сидим с Лялей на балконе и глядим, как по озеру на водном велосипеде, набычив голову и попыхивая трубкой, Мотя настигает какую-то нифму... надеемся — с воспитательной целью?

Смеёмся... Читаю Ляле свой дневник за последний месяц: первое — пусто, второе — ничего, третье — ничего, четвёртое — ничего, пятое — ничего, шестое — убил комара, седьмое — убил комара, восьмое — убил комара, девятое — убил, десятое — убил, одиннадцатое — убил!

Опять смеёмся. Потом перелистываю записную книжку — надо срочно позвонить по делу, — и тут одна пленница делает попытку убежать из моего гарема — выпархивает листок.

— Куда-а-а?! — я злобно запихиваю его обратно, смеёмся.

— Ну а честно, скажи, — допытываюсь я, — мужики больше не пристают?

— Почему же? — удивляется она. — Только вчера двое с криком «С лица не воду пить!» гнались по бульвару.

— С чьего лица-то воду не пить? — придираюсь я.

— Не знаю... надо было остановиться, спросить! — хохочет она.

И снова проступают её холмы... Всё, хватит, отхолмилась уже!

— А всё-таки хорошо, — через некоторое время говорит она, — что мы остановились; почувствовали границу, за которой — лишь чушь, ерунда! Сколько бы дров наломали под флагом «великой любви»! А так — сколько горя сэкономили, сколько дури! Сколько бы «обязаловки» делать пришлось, доказывать что-то всем на свете и самим себе. Фу! Хорошо!.. Как я люблю-то тебя, что ты всё правильно сделал, всё понял.