Валерий Попов - Сон, похожий на жизнь [Повести и рассказы]

— Ну... все! — побледнел Никита.

Мы тонули. Да — немножко перегрузили публикой борт. И бочка дегтя, образно говоря, оказалась последней каплей. Воды в каюте было по колено.

— Кто хочет — может идти! — блестя мазутом, бензином, дегтем, орал Никита... Но никто не покинул борт. Даже Виолетта.

— Ой... как интересно!

— Отлично... тонем вместе! — заорал Коля-Толя.

Мы погружались. В гости к щуке... Надеюсь, она помнит нашу доброту?

Вокруг уже было абсолютно темно! Чистый деготь. Так что уже и непонятно: на воде мы или уже под водой?

— Смотри!.. — прошептал Никита.

Тихо мерцая, мимо нас с робким шорохом пролетал клин лосиных мух... вытянувшийся в форме нашего катера! Чуть замедлясь, пролетел мимо нас и стал удаляться... как красивая мечта, порвавшая с тяжелой реальностью! Мы убито молчали.

— Нехорошо, — капризно произнес Игорек, — когда форма опережает содержание!

Форма застыла (видно, обидевшись?). Потом вернулась, попятясь, и села на катер, как чехол. С тихим чмоканьем нас вынули из воды. Мы полуплыли-полулетели. Мухи справлялись уже с трудом. Впереди, если верить карте, нас ждали Важины, Козоручей, Хевроньино, Пидьма, Плотнично, Ровский Карьер и наконец — Вознесенье.

Мы тихо двигались в абсолютной тьме. Лишь наш «чехол» сиял множеством крылышек.

— А чё? Гордо идем! — произнес Коля-Толя.

Ночь, проведенная вне дома, гораздо просторней обычной ночи. Особенно она хороша под открытым небом: в душу входит Вселенная. Я лежал на корме с закрытыми глазами — и летел в космосе. Такого не было давно — не зря мы мечтали об этом плавании всю зиму. В глухую февральскую пору, особенно тяжкую, Никита сознался: ты знаешь — я карту тайком мочу в ванной и нюхаю... так плыть хочу. И вот — сбылась мечта; простившись с городом, мы прошли по Неве до Шлиссельбурга, до бушующей Ладоги, потом, уж не буду вспоминать как, протырились по узкому Ладожскому каналу до Свири, по ней махнули почти до Онеги, — гуляли как хотели! Потом, на Вознесенском заводе, благодаря связям Коли-Толи, подлатали дно — и вольготно, по течению, спустились обратно в Ладогу, к тому времени притихшую, сияющую. И вот уже две недели блаженствуем тут, неторопливо пересекая ее по диагонали: от Свирской губы на восточном берегу до уютных шхер на севере. В тихих теплых заливах жизнь беззаботна и легка. Лосиные мухи, прижившиеся на катере и в суровых переходах обтягивающие его, как чехол, в затишье обленились, разнежились, висели жужжащей тучкой поодаль, после строгих форм все больше склоняясь к ленивому абстракционизму. И наконец с легким ветерком подались к западу — видимо, на какое-то модное биеннале. Ветерок между тем не стихал, нагоняя на спокойную воду вороненую рябь, похожую на мурашки. И становилось зябко, и сердце сжималось: сколько ни тяни, а все равно предстоит обратный путь через коварную Ладогу в тяжелую городскую жизнь... Ну еще хотя бы сутки блаженства!

Каждое утро — этот прелестный пейзаж: светлые расходящиеся протоки, хвойные острова, похожие на лохматых ежей, застывших на зеркале.

На крыше каюты лежали удочки: такие блаженно-тихие стоят ночи и дни, что спокойно все оставляем. Запрыгнул на крышу, сел, свесив ноги. Нашарил пальцами в ржавой банке туго свернувшегося у стенки, замаскировавшегося червя. Напялил, забросил. Утонул, оставив грязненький след, — и почти в то же мгновение утонул и поплавок, словно грузило его утопило. Дернул. Окунек маленький, зеленовато-полосатый. Подержал на весу, решая его судьбу. Он трепыхался, но держался с достоинством. Я заглянул через люк в темную каюту. Никита спал на левой скамье, в джинсах и двух свитерах, жару и холод не различал, считая такую мелочь не достойной внимания. Игорек, наоборот, спал эффектно обнаженный, вытянув стройные ноги и втянув гладкий живот. Коля-Толя, темная личность, предприимчивый бомж, непонятным образом втершийся к нам, и спал как-то скрытно, ничком, словно боясь опознания. Доведет своими выходками нас до греха, высадим его на один из этих островов, как беглого каторжника! Дама, сопровождавшая Игорька, нас, к счастью, покинула в трудную минуту, когда мы бешено загуляли в Вознесенье... Но спать на короткой лежанке в головах у друзей, где спала она, я отказался: на палубе, под открытым небом спать полюбил! Когда это еще удастся?

Я опустил окунька на леске в каюту, пощекотал им Никите нос. Ноздря и ус бурно задергались, он забормотал что-то тревожное — видно, мысли о возвращении донимали его. Перебросил окунька на живот Игорьку — тот лишь блаженно вытянулся, видимо, приняв эту щекотку за утреннюю ласку юной своей одалиски... к счастью, исчезнувшей... но сумевшей оставить сладкие воспоминания — во всяком случае, на коже Игорька. После знакомства окунька с моими друзьями я вытащил его из темницы, отцепил — он, не веря своему счастью, булькнув, уплыл.

Начинать день с добрых дел — мое правило.

Увы, продолжить день как хочется не всегда удается: все, к сожалению, зависит не только от тебя.

Выполз Никита, своими двумя грязными свитерами как бы подчеркивая, что никаких там блаженств и радостей не признает, жизнь любит суровую, полную невзгод. Лицо носит лиловатое.

— Все! — прохрипел он. — Хватит! Собираться пора!

Конечно, если кому-то клево — разве это можно терпеть?

При его характере вряд ли мы вообще выберемся спокойно.

— Крепить все по-штормовому! — скомандовал он. Было бы желание — а шторм найдется. Вздыхая, я сматывал удочки.

Блаженно улыбаясь, выглянул Игорек.

— Что? Уже уплываем? — обиженно шмыгнул носиком.

— А... затариться? — это уже подал голос Коля-Толя, наш «приймак», как сурово называл его Никита.

Однако реплика его имела успех. Оставив меня залеплять пластилином трещины в дне, полученные, когда нас кидало на Шереметевской отмели, а также кинуло на топляк (все почему-то решили, что по моей вине), друзья мои отбыли с кошелками на материк. «По моей вине»? Ну конечно! Они ж в это время спали крепким алкогольным сном. Почему я так легко признаю себя виноватым? С этими грустными размышлениями я разделся, надел маску, взял пластилин и слез в ледяную воду.

Уже уверенно вечерело, когда послышались грохот и вой и из-за мыса вылетел Никитушка на лихом грузовике, стоя в кузове: ворот розовой его рубахи, надеваемой по праздникам, был распахнут, пыльные кудри развевались, взгляд его был тускл, зато сверкала отвисшая нижняя губа.

— Быстро! — не слезая, махнул он рукой.

До этого много часов слышал я доносившиеся с материка взрывы, пытаясь понять: неужто мои друзья так гуляют? Или — идет война, которая в этом регионе (у границы с Финляндией) закончилась вроде бы более полувека назад? Теперь мне, видимо, предстояло узнать, что стало с остальными товарищами. Как одеваться — на радость или на бой? Решил оба варианта учесть: надел свежую рубаху, но сверху ватник.