Валерий Попов - Грибники ходят с ножами [Повесть и рассказы]

— Здесь дует... из туалета, — робко пролепетал я.

— Сиди и моли бога, чтобы я тебя не выкинул вообще! — рявкнул Леха. Он был уже во всей своей силе и красе, в черной форменной шинели и фуражке, с гербами и позументами. Хозяин! Проводник! Если бы не дикая головная боль, я бы, наверное, был ему страшно благодарен за то, что он не бросил меня в Москве, никому не нужного, “без рубля и без ветрил”, а сжалился, поднял и теперь везет домой — правда, в почти пустом вагоне усадив меня на крайнее, наихудшее место... Но должен ведь он хотя бы покуражиться! Это понятно.

Я, стесняясь сам себя и даже чуть ли не извиняясь, робко пошарил по карманам, надеясь найти хотя бы расческу и слегка причесаться, — ничего! Во всех карманах, включая нагрудные, — лишь залежи песка, не золотого и не сахарного, а самого обыкновенного. Неясно, где я набрал его в таком количестве в зимней Москве. Но во вчерашней моей московской жизни было много загадочного. Песок — не главное!

Народу в вагоне так и не прибавилось, он был так же пуст и темен (раз нет народу, свет можно не зажигать) и — гулок. Было явственно слышно, как Леха брякал и звякал в том конце коридора какими-то дверками и конфорками. Впрочем — теплей пока не становилось.

Ну что ж — это тот ад на колесах, какого я, видимо, и заслуживаю! Была у меня в жизни последняя надежда — Леха, но и тот теперь отвергает меня!

Подружились мы с ним на сценарном факультете Института кинематографии в Москве, где в течение пяти лет оба блистали. Доблистались! Я обхватил в отчаянии башку. Леха-то теперь хоть проводник, с гигантскими связями — а я кто? Отщепенец! Отщепенец от всего!

Уж и не помню, чем я блистал в институте — кажется, какими-то немыми и звуковыми этюдами, но чем блистал Леха — точно помню. Такого и не забудешь! Дружбой со знаменитостями. Это даже было больше, чем дружба! Не подумайте ничего плохого. Пьянство. Он то и дело уходил в запой то с одной знаменитостью, то с другой.

Появляясь в институте — в таком виде, словно его только что выкопали из земли, — он сообщал:

— Тут с Валькой Ежовым, дважды лауреатом Ленинской премии, дико зóпили. Канны обмывали!

Или:

— С Тарковским вчера нажрались — еле его доволок!

Авторитет Лехи был незыблем — даже преподаватели боялись его: как можно поставить двойку или даже тройку тому, кто накануне пил с самим Тарковским?

Правда, этих знаменитостей в пьяном виде — и тем более с Лехой в компании — никто не встречал, но не было и доказательств обратного: трезвыми знаменитостей этих в те дни, когда Леха с ними пил, никто не видел тоже. Так что замечательные его похождения не опровергались. Скорей — подтверждались. Однажды в тесном институтском коридоре мы столкнулись с аккуратным, миниатюрным, грациозным, подтянутым, сосредоточенным Тарковским — и тот, увидев Леху, метнулся в сторону.

— Допился уже! Черти мерещатся! — добродушно заметил Леха.

В общем, не было в те годы гения, которого бы он отечески не опекал: откуда-то вытаскивал, куда-то потом волок, похмелял и наставлял. Учиться ему, ясное дело, было некогда — держался на авторитете.

Был у него и еще один талант, правда, прямого отношения к карьере уже не имеющий. Женщины! Это да. Тут подтверждения, к сожалению, были.

Я жил в Москве у своего брата, Леха был москвич коренной, и это чувствовалось: размах! Хватка! Порой, особенно перед сессией, мы собирались все в общежитии — пораскинуть мозгами. Помню, как я был потрясен, когда впервые увидел Леху еще и в новом качестве. Мы грустно корпели над учебником, и вдруг — радостное оживление!

— Леха!

— Где?

Все кинулись к окнам. На пустыре перед общежитием остановилось такси, и галантный Леха помогал вылезти из машины красивой, холеной даме — такие в Москве не переводились никогда, даже в самые мрачные исторические эпохи.

Дама оживленно озиралась, поправляла прическу, расправляла чуть смявшуюся норку. Леха явно наобещал ей какую-то феерическую кинематографическую жизнь: закрытые просмотры, пьяные знаменитости... Сейчас начнется! Но пока что перед нею простирался пустырь с облупленной трехэтажкой. Разочарование, однако, не успевало поселиться в ее душе — Леха такого не допускал.

— Сейчас в трубу будет запихивать, — произнес кто-то.

В трубу? На пустыре перед институтом давно уже валялись широченные трубы, но в дело пока не шли. Зато у Лехи шли. Он делал легкую подсечку — и вот уже только их ноги торчали из трубы! И вот уже и ноги скрывались!

— Ни одна еще не ушла! — констатировалось с завистью.

— Но хоть сюда-то он ее приведет? — спрашивал я с надеждой.

— Ни разу еще не приводил! Вон, видишь, такси не уезжает!

И эти экскурсии в волшебный мир кино происходили ежедневно!

Естественно — Леха был нашим лидером. Все жадно тянулись к нему и после окончания института, когда вдруг резко выяснилось, что наши, хоть синие, хоть красные, дипломы никому не нужны. В волшебный мир кино даже через трубу не пролезешь.

Правда, к тому времени и Леха разочаровался в кино, называл его “забавой толстых”. Вместо него он так же страстно предался литературе, утверждая, что только в ней — правда!

— Вчера с Юркой Казаковым нажрались в дупель! — горестно сообщал Леха. — Совсем уже Юрка... удара не держит!

Эти сведения я воспринимал с гораздо большим волнением, чем предыдущие. Так как кинематографистом, честно говоря, я стать вовсе и не стремился, просто надо было провести где-то время, вернее — безвременье, наступившее вдруг после бурной радости шестидесятых. Казалось, что все уже в порядке, что мы все вместе и победили — Бродский, Голявкин, Битов, Довлатов, Горбовский, Уфлянд... мы все! Даже официанты любили нас, приветствовали и давали в долг — и ничего вдруг не вышло, все рассосалось. Центр Петербурга, где мы жили и бушевали, вдруг опустел. И я подался в кинематографию, надеясь, что все устроится, жизнь в наш город вернется и радостно вернусь в нее я. Но оказался на пустыре, куда нас переселили из центра, с ненужным никому дипломом Института кинематографии, здесь, на болоте, где и Пушкина вряд ли знали!

Одни были теперь в Америке, другие — в Москве, а я, самый неудачливый, — в дырявом многоэтажном доме за чертой города. Всё? Рассказы складывал в ящик, и единственной звездой, которая мне светила в те годы, был Леха.

Он теперь работал проводником — как, впрочем, и до учебы в институте. Зато у него хотя бы были деньги. И потом — самое главное для меня — он был моей последней надеждой. А что проводник? Как он говорил: “И Лермонтов носил форму!”