Валерий Попов - Грибники ходят с ножами [Повесть и рассказы]

Паша чиркал зажигалкой. Да, неважные зажигалки выдают в тюрьме. Неудовлетворенно поглядывал на меня — обижался, видимо, что я не полностью в нем растворился.

— Ну — а ты-то про что пишешь? — уже с агрессией произнес он.

Да на его фоне — практически ни про что. Я огляделся с отчаянием. “Мерседес” в углу зажег красные огни сзади, но и не думал уезжать — облако яда было огромное, наши тени колыхались на розовых барашках высотою до крыши.

— Вот о чем пишу! — проговорил я злобно.

— Ну и что? — произнес Паша насмешливо. Я в отчаянии безмолвствовал. — Дай-ка монтировочку! — Он нагнулся к таксеру. Тот испуганно вытащил из-под сиденья зазубренный дрын.

Хлопая дрыном по ладони. Паша подошел к “мерседесу”. Тот спокойно гнал красные клубы ему в лицо. Паша спокойно замахнулся — я зажмурился, но звона не послышалось, скорее это был громкий шорох. Стекло разделилось на мелкие соты и просело внутрь. Паша спокойно стоял, поигрывая ломиком. Из машины так никто и не вылез.

— Вот так примерно! — Паша передал мне ломик, как скипетр. Я трусливо сунул его водителю. Федулова грациозно уселась, чарующе улыбнувшись. Такси уехало, и сразу за ним съехал “мерседес”.

Вот так вот.

Звук удара ломиком прозвучал для меня как звон камертона. Я уселся за машинку и долго печатал — свои, правда, песни. А что нам еще остается? Печатать — и носить. Печатать — и носить. Есть впечатление, что панночка плохо ко мне относятся... Ну и что? Другая знакомая из тех лет, что выносила мои рассказы под рубашкой, — тоже плохо ко мне относится и живет нынче в Норильске... Что же мне — и туда теперь ни ногой?

Потом я перелистал “Кукушонка”. Поражало многое. Вот, например, — после насилия: “В глазах ее не было ничего, кроме ненависти, отчаяния, боли, презрения и жажды мести”... Не так уж, если вникнуть, мало! А он пишет — “ничего”! Так что в стилистике мы еще можем с ним потягаться! Даже — должны... Правильно говорит Федулова — учиться и учиться!

Да и в плане морального совершенства — не полностью он его достиг. Помню, позапрошлым летом Боба потянуло к корням, уехал в вологодскую деревню, где родился отец (“Вологодский конвой не шутит”, — поговорку привез). Кроме того — приехал на зеленом “москвиче”, такого цвета ни до, ни после не встречал. В машине имелся водитель, в шляпе, галстуке и костюме (приметы нового?). Но водитель этот вел себя странно — почти не шевелился, и я не видел, чтобы он выходил из машины. Только пил. На третий день умер, прямо за рулем. Приехали родственники, водителя увезли, а зеленый “москвич” почему-то оставили (может, тоже родня Боба, а может, в благодарность?). Боб потом пол-лета, вздымая тучи, гонял на этом авто, порой даже гордо отказывался: “Я за рулем!” Потом Паша попросил тачку “буквально на полчаса” — и с концами. Остаток лета прошел в скандалах и драках, братья разошлись и разделили дом. Сошлись только на моей почве.

Но где же наш квартиросъемщик? Почему не звонит? Ведь, уходя, мы с отцом оставили там заряд огромной созидательной силы: вот, мол, отец до сих пор — в восемьдесят пять! — еще работает, выводит сорта... весь черный хлеб, что едят в Ленинградской, Ярославской, Нижегородской, Костромской, Архангельской... Вологодской областях, — его сорт! Он кормит! Неужели и это не подействовало? — Что же тогда? Я сидел, в отчаянии уронив руки. Надо печатать! Плевали все на наши “заряды”! Молчит телефон!

...На другой год жизнь Боба снова переменилась. Он снова поехал на “малую родину” — и вернулся... верхом на коне. На мощном пегом тяжеловозе — Орлике. И все лето гордо на нем гарцевал, на радость нам — и назло брату. При этом никому не отказывал в помощи — окучить картошку, привезти сена. Денег обычно не брал — лишь скромно говорил: “Но надо же учитывать и гомогенный фактор”! И, уезжая в тот год с дачи — на машине со Славой, — мы обогнали на шоссе Боба — на высоком возу сена, с каким-то мальчонкой... помахал нам рукой!

Но где же наш квартирант?! Десять уже! Значит, все — никаких надежд?!

Зимой, конечно, Боб Орлика пропил — теперь тот пашет на ферме моего друга Аркани... За что Арканя меня выгнал? Что я про охранную проволоку, которая меня перережет, сочинил? Ну — еще назвал однажды его хозяйство — “Арканзас”... Ну и что здесь плохого-то? Фактически — за свободу слова пострадал!

Телефон вдруг тихо брякнул, и я, даже не дав ему раззвониться, сорвал трубку.

— Але!.. Ничего не слышно... Але!

Тишина... только какие-то шорохи... Хотел уже вешать трубку, но шорохи вдруг сложились в тихий голос:

— ...Хасан.

— Что?

— Хасан. Жилец.

— A-а... Здравствуйте! Как ваши дела?

Долгое молчание... шорохи...

— ...Куда я должен привезти деньги?

— ...Но вы, наверное, устали?

Снова долгое молчание: что с ним там? Потом еле слышное:

— Да... Могу я завтра вам заплатить?

— Ну разумеется, разумеется!

Да — нелегко, видимо, даются доллары!

— ...когда?

— Да когда вам удобнее.

“А давай и мы будем гордые?.. А?”

Опять долгая тишина, шорохи. Потом еле слышно:

— ...спасибо.

Вот и хорошо! Оба — наверное, с облегчением — повесили трубки.

Машинка прям разбежалась — не удержать!

...Наш покойный Тавочка, особенно если его в наказание держали ночь взаперти, утром выскакивал как пружина, как шнурок, продевался под воротами — высота там была не больше ладони, — выскакивал на тропку и начинал быстро бегать туда-сюда, жадно вынюхивал, иногда повизгивая от восхищения. Потом, словно ударившись о какой-то запах, застывал изваянием: “...не может быть!” И снова мелькал по дорожке. Для него это было — все равно как для нас прочесть утреннюю газету... и даже интересней, потому что там у него было все — настоящее.

Ч-черт! Лента клочьями. Надо менять. Вышел в коридор — скатать с катушки старую ленту, бросил катушку вдаль — поскакала, разматываясь.

Раньше Тавочка такого не пропускал. Даже если спал глубоко, сразу просыпался, выскакивал в коридор и, звонко лая, несся прыжками за катушкой, хватал ее лапами... Теперь не проснется.

Ладно, дорогой. Больше не нервничай: новая лента уже не про тебя.

Утром я, наслаждаясь бездельем, завтракал — и вдруг вспомнил: писательское собрание в одиннадцать.

— Извините!.. привет! — пробирался на свободное место.

— Снова он чем-то доволен! — прошипел Гиеныч.