Валерий Попов - Грибники ходят с ножами [Повесть и рассказы]

Да — плохо мое дело: и честь не сберег, и богатства не нажил!

Зато у Гиеныча все хорошо: и честь, и богатство!

То-то он, когда я вошел, прикрыл у какой-то толстенной рукописи название!

— Все! Теперь к панночке иди! Уж она тебя приласкает! — усмехнулся он, когда вытащил рукопись.

— Нет-нет! — Панночка замахала ладошками. — Рукописями я теперь не занимаюсь!

А чем же ты теперь занимаешься? — подумал я.

— С рукописями решает теперь только Павел Дмитриевич! Изыщите возможность — и передайте ему!

— Но он же... в тюрьме?

Может — она не знает?

— Вот я вам и говорю: изыщите возможность!

...Изыскал.

Потом несколько раз просыпался среди ночи, волновался: как там Паша? Не спит небось, читает?

Да-а-а... С моей эйфорией — не пропадешь!

И вот я стоял у стен тюрьмы, за широкой водой стройно вздымались Большой дом и Смольный, а за моей спиною — тюрьма, и оттуда должны мне выплюнуть рецензию на мою последнюю рукопись... Месть панночки удалась. Я жадно ловил пули... не мне!

Но беда подошла с неожиданной стороны. С резного боярского крыльца спустился Боб и проговорил, протягивая рукопись:

— Паша не въезжает! Говорит — какая собака, когда людей пластами кладут? Мелкая тема... сумка-то есть?

Всем им подавай крупные темы — я оглядел окружившие меня учреждения, два за Невою, третье здесь!

— Ничего! — успокаивал я себя на обратной дороге. — Поем картосицу, хлебусек!.. Не пропаду!

Увозил наше барахло с дачи друг Слава — кто же еще? Я запихнул в его подгнивший снизу “москвич” узлы и жену... как и у всех моих друзей, транспорт у него эпохи зрелого социализма.

...Потом мы выпили, в знак прощания с летом, одну бутылочку, я уже в авто не влезал — а они поехали.

— Слава, а ты не боишься... поддамши? — перед этим спросила жена.

— А я изнутри весь искусственный, как робот... алкоголь на меня не действует! — лихо ответил Слава, и они умчались.

Я остался в грусти и одиночестве. Надо прощаться с этим куском жизни — видимо, навсегда! Осень не может не покрасоваться: один этаж ее бурый, выше — золотой, голубой — еще выше.

Прозрачный целлофановый пакет, забытый женой, выпячивал на веревке блестящую молодецкую грудь, хорохорился. Я спустился с крыльца, глянул в стоящую возле ступенек ржавую бочку с водой. О — весь темный объем занят мелкими светлыми головастиками, неподвижными запятыми.

Я стукнул по ободу — и головастики примерно на сантиметр от края вздрогнули, потанцевали и снова успокоились.

Я дал посильнее — заплясало более толстое кольцо. Схватил обломок кирпича — жахнул по бочке. Затанцевали почти что все, кроме самой середины. Вот оно, настоящее искусство! Вот она, моя команда.

Пакет на веревке начал крутить лихие сальто, все ближе подкатываясь к голой бабе на мотоцикле на пластмассовой кошелке. Сальто, сальто — и к ней под бок! Вот это по-нашему! Я еще немного постоял.

...Пора!

У самого уже вокзала привязался Троха с компанией:

— Эй ты, носатый! Деньги давай!

— Отвалите! Ей-богу, спешу!

На Трохе, кстати, красовался мой свитер “Букмен”. Он, значит, теперь “Букмен”?

Пришлось все же быстро подраться.

Перед самым уходом от Боба вдруг послышался скрип лестницы сверху... Дома он, что ли? Решил попрощаться?

Но с лестницы неожиданно спустился абсолютно незнакомый интеллигентный человек — голубоглазый, с русой бородкой.

— Здравствуйте! — приятно улыбаясь, заговорил он. — Ваш новый сосед! Последние пять лет я по контракту в Принстоне работаю, там же и отдыхал. Но в этом году не выдержал, приехал сюда. Вот — договорился. Думаю, удастся здесь спокойно отдохнуть.

— Несомненно!

Он стал рассказывать о своей жизни в Принстоне — но я уже торопился. Все! В голову ничего больше не влазит.

— Извините, но я спешу! Доброго вам отдыха!

А тут эти еще алкаши прицепились! Дай денег им — сразу мнение о твоей носатости переменят! Но — некогда заниматься их просвещением.

— Отстаньте, — сказал. — Мне уже не до вас — у меня даже Принстон не влазит.

— Нет, стой!..

Пришлось-таки сцепиться. Обидно, когда твой собственный свитер бьет тебя по лицу. Шмыгая окровавленным носом, ввалился в электричку, и тут же она тронулась! Умен.

В вагоне, кстати, как всегда, оказалось полно очаровательных девушек. Поглядывали с интересом: что ж это едет за отважный боец? То с одной переглядывался, то вдруг другую избирал... Казанова вагона.

На станции Левашово с грохотом ввалилась толпа омоновцев — видно, после ночной работы: “макали” кого-то. Пятнистые робы, пушистые усы, волнующие запахи смазки и гуталина. Девушки все моментально на них переключились. Ну, знамо дело: где уж нам с ОМОНом тягаться! А на меня, кстати, орлята предпочитали не смотреть, хотя факт преступления налицо — разбитая морда. Но чувствовалось, что им тоже — лишняя работа ни к чему... Тем более, что она уже сделана!

Ну — прощайте тогда. Углубился в свой внутренний мир. Да-а. Вот и отпал еще один кусок жизни. Лучший или худший, пока говорить рано. Но точно, что не худший! Вдруг очнулся: а чего так тихо?

Огляделся — все омоновцы спали, уронив буйные головы на нашивки и бляхи. Девушки, повздыхав, снова ко мне повозвращались. Целый взвод ОМОНа победил!

В городе сразу же навалились новые проблемы... А я еще хулил сельскую жизнь! Идиллия!

Во-первых — батя сразу же позвонил и сказал, что в одиночестве он жить не намерен и переезжает ко мне. И, как я сразу выяснил, — со своим багажом.

Мы стояли в его — теперь уже холостяцкой — квартире, и он, потрясая ладонями, восклицал:

— Ну и куда все это теперь? На помойку? Скажи — на помойку?!

За окном уходили во мглу ровные кубы новостроек.

Я, как мне кажется, красноречиво молчал. Куда все это теперь? Вопрос его, если я не ослышался, содержал и ответ.

Эти запыленные кубометры научных книг и журналов, загромождающие коридор и кабинет, далее — грустные плоды зажиточной, как казалось тогда, профессорской жизни: пластмассовые вазы, статуэтки, тяжелые ковры, какие-то почетные грамоты на стенах, блеклые вымпелы, дипломы.

— Это вот снимай...

“Лучшему”, “Уважаемому”, “За выдающиеся...”.

— Ну — а остальное... а остальное?

Я вздыхал. Превращать свою квартирку в музей ушедшей, хотя бы и замечательной, эпохи? Перевезли, что вместилось.

К тому же — вот уж чего не ожидал: они сразу горячо сомкнулись с моей женой — даже в вопросе перестановки мебели. Жена сказала, что давно уже мечтала все переставить по-умному, но боялась меня. Теперь, значит, не боится! Так что теперь я полюбил вынашивать новые дерзкие замыслы на улицах и мостах.

Я стоял на широком мосту, который скорее был частью уютной Исаакиевской площади.