Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

— Не пойму, что ты олицетворяешь, — нагло произнес Коля-Толя, замышляя, видимо, бунт на корабле.

— В настоящий момент я олицетворяю грубость! Все!

Скорей уйти бы на глубину! Все берега Ладоги на карте обведены крестами — что означает, оказывается, не могилы, а камни... Впрочем, и первая трактовка верна.

И снова — с горки, и перед носом — уже два камня. Глаза не разбегаются, а напротив — сбегаются... Пронесло!.. Любовные игры?

Взлетая из водной ямы, любовно вдарились о камень кормой. Вода в катере была уже по пояс: то ли через верх захлестнуло, то ли не держит мой пластилин, которым я заклеивал дно, не веря в смерть?! А сейчас? Буквально вижу ее! Надо было остаться у циклопш! Было чудесно — по сравнению с этой чернотой, внизу и вверху! Красненьким тазиком я черпал воду, передавал Никитушке — и тут же ветер слизывал из него воду и сплевывал в катер. Игры!.. Предсмертные любовные игры!.. Все! Переходим на статус подводной лодки: черная вода в каюте сровнялась с уровнем Ладоги — так что переливать воду не имеет большого смысла. Заглох, всхлипнув, мотор. Пустил таз плавать — красиво краснея на черном, уходил от нас. У него-то, единственного, как раз есть шанс спастись, прибиться куда-то к берегу— и юная поселянка примет его. Будет мыться в нем, напевая... Это уже малахольный предсмертный бред.

— Таз уплывает! — только заметив это, Никита заорал, выкатив зенки. Может, хоть жадность нас спасет? Не может быть, чтобы с таким накалом чувств люди погибали. Гребя спинками сидений, гнались за тазиком. Самое черное в черном — мыс. Обогнули!

— Огонь! — прохрипел Никита.

Есть такие безжизненные огни — створы, стоят на деревянных щитах на безлюдных островках и даже на плоских камнях, освещают дикость возле себя и не радуют. Если «свести» пару створ одного цвета в линию — значит, точно по фарватеру идешь. Но, однако, это мертвые огни.

— ...Это не створы! — через ветер Никита проорал.

И вроде бы не звезда — хотя звезды так же порой подмаргивают... Это — живой огонь!.. Но такой далекий, что разве что для прощания с жизнью годится он.

Ни фига! Я занырнул в каюту, немножко поплавал там и вылез с багром и одеялом. Зацепил порванным углом одеяло за багор. Парус!.. Потащил нас!

Игорек поймал в рубке по приемнику «Маяк», любимая песня наша пошла, ансамбля «Вингз» («Крылья») под командованием Поля Маккартни. «Хоп!» Взлетаем в черную гору. «Эй, хоп!» Скользим вниз с горы.

Потом Игорек сделал каждому по коктейлю «Манхэттен» и с изумлением на волну смотрел: что за дурь вмешивается в процесс?

Доползем! Тем более брюхо уже, не смолкая, скребет по камням — лишь бы не развалиться. Плюха в корму — и мы, шаркая, подвигаемся еще на метр к берегу. Волна откатывается — и мы на пьедестале стоим, как памятник... нашему безрассудству! Сколько лет с того времени прошло... и безрассудства больше не было. Жаль.

Это не костер вовсе. Горит изба... Что это изба — понять можно только по форме пламени — самой избы уже не видать. Прыгаем с носа, как десантники, в поднятой руке Игорька приемник орет, я, на вытянутых, держу багор. Вылезаем, скользя. Сзади еще холодно, спереди — жарко. Ни секунды не передохнув, кидаемся к пламени. Лучший, а часто — единственный способ спастись самому — это пытаться спасти другого. Если бы не пожар — утонули бы.

В горящую избу (за неимением женщин) пришлось входить нам самим. Дверь снаружи подперта колом, что явно говорило о злонамеренности. Сбив багром горящий кол, я распахнул дверку. Мгновение спустя оттуда выкатился дымящийся «колобок», накрывшийся сверху пиджаком. Скатился в озеро, выкатился назад и тут кинулся в избу... что-то дорогое спасать? Выскочил: глазки-буравчики под лохматыми бровками, в руках — черный, огромный, с плоским диском пулемет Дегтярева... Презент спасителям? Да!

— Ну что, суки? Взяли? — очередь поверх голов. Стал утирать рукой слезящиеся глазки. Боевой дядя: чуть нас не положил.

— Вали его! — скомандовал Коля-Толя, кидаясь ему в колени и сбивая с ног. Освобожденный узник был тут же нами и повязан, бельевыми веревками.

Такова, увы, жизнь!

С пулеметом Дегтярева на борту мы превратились бы в патрульный катер, о чем Федя-Колобок только и мечтал. Шатаясь по прибрежным селам в поисках пакли, смолы, пива, мы только и слышали жалобы на его крутой нрав. Поставленный завхозом на базу отдыха большого завода (увы, исчезнувшего), он сразу же стал превышать свои полномочия: ломал силки на ондатру, поставленные не в срок, резал сети, отнимал ружья, однажды взял даже пулемет, повторив, фактически, подвиг Матросова — правда, не до конца. Теперь пулемет этот погубит всех.

— Похоже — тебе тут не жить! — подвел итог Коля-Толя, и был прав.

Провожали, надо сказать, Федю душевно. Собралась вся округа, и стол во дворе, уцелевший при пожаре, был завален прощальными дарами (большую часть которых Федя сбросил со стола). Катер наладили полностью — лишь бы уплыл, так что вернулись мы домой исключительно благодаря Фединому темпераменту.

— Да, без тебя у нас последняя совесть уйдет! — с болью сказал механик Витя, главный браконьер, наверняка причастный к поджогу. — Мы ж тебя любим... так что уезжай скорей от греха!

На рассвете мы отплывали, кинув последний взгляд на спасший нас берег...

На прощание — груздь. Черный, диаметром со сковороду, после ночного заморозка он скрипел, даже визжал, когда я срезал его...

Для начала Федя пытался выбросить наши блесны, запрещенные в Ладоге, еле утихомирили его. Потом искали в фельдшерском чемоданчике его лекарства. Считая, что спасение такого человека из огня — пик нашего плавания, мы заворачивали домой.

Лишь войдя в Неву, вздохнули спокойно — на воде, сплошь изгаженной радужными бензиновыми лужами, Федя сломался, поутих: защищать ему тут было уже нечего.

— Где тебя высадить? — куражился Коля-Толя, кстати, ближе всех сошедшийся с ним. — Вон, отличная избушка! — Он указывал на причаленный к заводу понтон с железной будкой. — В воде не тонет, в огне не горит!

Федя, кинув тяжелый взгляд на этого пустомелю, промолчал. Когда вечером мы подходили к фигурному, с башенками, Охтинскому мосту, он вытащил на корму свой пулемет в мешке и вытряхнул его в темную воду. Эта траурная церемония расстроила всех — думаю, даже бы тех, кому Федя доставил много хлопот. Грустно, когда что-то кончается. Он сидел на корме, уронив короткие ручки, свесив ножки, словно размышляя: а не бултыхнуться ли самому?

Но тут появился из каюты наш Игорек в ослепительной бобочке и галстуке бабочкой, неся перед собою поднос с фужерами.

— Вечерний коктейль! — произнес он, строго глянув на Федю: в майке и галифе тот не совсем вписывался в светский раут. Федя, усмехнувшись, спустился в каюту и вышел презентабельный, в пиджаке на майку.