Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

Почему же? Я свободен.

— Завтра? Как скажете! — донесся вдруг до меня ее голос. Надо же, какая податливая! Хлопнула дверь. Вернулся Мотя.

— Господи! — в отчаянии воскликнул он. — Чем только не приходится зарабатывать на хлеб!

Что, интересно, он имеет в виду?

— Моя б. супруга, — Мотя не удержался от повтора «удачной» шутки, — заведует отделом в издательстве и старается не дать пропасть нам, сирым и убогим.

К сирым и убогим Мотя почему-то в первую очередь относил себя.

— Завтра, надеюсь, вы свободны?

— А что за работа? — я оживился.

— Лучше, если мы поговорим об этом непосредственно с Лялей, — сухо проговорил хозяин. — Думаю, вы тоже испытываете нужду в презренном металле?

Конечно, испытываю. И почему — в презренном? Очень даже хороший металл, потому что у меня его нет. Объясняю: мой друг-диссидент неплохо устроился за рубежом, десятки тамошних фондов наперебой старались помочь ему, изнемогшему в идейной борьбе. Я здесь тоже всячески защищал его, хоть и злился: а сам разве не жертва, как Друг диссидента? За дружбу с ним меня вышвырнули отовсюду, из всех издательств! Наконец-то он понял это, позвонил:

— Ну что, попухаешь?

— Попухаю.

— Ладно, придумаем что-нибудь. Какой-нибудь здешний фонд настропалю на тебя.

И настропалил. Раздался уверенный звонок, и в мое обиталище вошел высокий, атлетически сложенный скандинавский барон Бродберг. Возраст? Без возраста. Он приехал к нам от богатейшего фонда с гуманнейшей миссией: помогать спившимся провинциальным писателям. Эта программа была вдета в их компьютеры на много лет. Выделялись огромные средства — но тратиться должны были только по назначению. Никаких отступлений не допускалось. Это у нас кругом исключения, у них же — ни за что, никогда! На том Европа и стоит. Войдя ко мне, Бродберг с изумлением поднял густую бровь: похоже, его дезавуировали. Попахивает обычной русской недобросовестностью: присасываться к разным благородным фондам и сосать их; где, спрашивается, алкоголизм, пустые бутылки, четко заложенные в программе? Где провинциальность — если от моего жилья рукой подать до купола Исаакиевского собора, известного всему миру? На сбивчивом английском я стал объяснять, что алкоголизм имеет место, что пустых бутылок потому и нет, что сразу же сдаются и покупаются новые, а насчет провинциализма Ленинграда давно известно: была столица, а сейчас, увы, провинция-с. Бродберг улыбался, как гуттаперчевый манекен. Убедить этого абстрактного гуманиста в том, что он не прав, было невозможно. Он желал делать добро тем, кто в нем действительно нуждался: спившимся провинциальным писателям, а не наглецам, стоящим на ногах, и даже не покачивающимся, в каких-то двадцати метрах от центра северной столицы! Начать снова пить, чтобы начать есть? Устраивать запои имени Бродберга почему-то не хотелось, хотя просто так — за милую душу! Убеждать в провинциальности? Бесполезно! Я чувствовал, что с той же ослепительной улыбкой барон сейчас повернется и уйдет. Тем более что в душе действительно считал, что столица — здесь!

— Стой! — мой властный окрик пригвоздил его уже на пороге. — Есть!

— Где есть? — холодно осведомился он. — Стесь?

— Нет, почему же здесь? В Чите!

— В Чите? — барон подошел к карте бывшего Союза — главному украшению моего интерьера. — Где это?

— Далеко. Вот!

— Та. Это талеко! — удовлетворенно произнес Бродберг. Программа заработала. — Пьет?

— Еще как!

— Пишет?

— М-м-м. — Я не знал, что сказать. Сказать — пишет, значит, все в порядке? Сказать — не пишет, усомнятся — писатель ли?

— Губит свой талант! — проговорил я.

Бродберг удовлетворенно кивнул. Ответ правильный.

— Написал хорошую повесть о лимитчиках!

— В Петербурге?

— Ну да. Где же еще?

Ответ неправильный. Бродберг, печатая шаг, как автомат, снова направился к выходу.

— Но он уехал! Давно уехал! Спился и уехал! — вскричал я. — Годится?

— ...Да, — обстоятельно подумав, Бродберг кивнул.

Слава богу — хоть что-то! Хоть знакомому, пусть не очень близкому, помогу. Мне бы кто помог?

— Тысячу крон в месяц ему достаточно? — проговорил Бродберг.

— Тысячу крон? — беззвучно вскричал я. — Да этого не только ему... Может, мне немножко достанется.

— Вы можете с ним связаться?

— Сегодня же позвоню!

— У него есть телефон? — Бродберг вновь изумленно поднял мохнатую бровь. Снова чуть все не рухнуло!

— Телефон? Конечно, нет! Это у сестры телефон, точнее — у сестры... двоюродной. Да! — я вытер холодный пот.

Приехал этот бывший бомж, бывший алкоголик Вячеслав Пережогин — солидный, вальяжный, оставивший ради этой халявы изнурительную работу старшего искусствоведа. Шляпа, пальто. Я боялся, что он Бродбергу не понравится — но все справки: о тюремном заключении, о принудительном лечении от алкоголизма были у Вячеслава аккуратно подшиты... компьютеры заглотили. В результате чего этот наглый и, главное, абсолютно здоровый тип стал жить в шикарной квартире, в центре, снятой фондом специально для него, заглатывать цитрусы, учить языки. Несколько раз я закатывался к нему подхарчиться — кормлен был скупо, сдержанно — так якобы кормится вся Европа. О выпивке и речь не заходила. Куды кроны девал?

Разочаровавшись в западном гуманизме, я продолжал свою отчаянную жизнь между ложным алкоголиком и ложным диссидентом, который никогда, кстати, диссидентом не был, а только примазывался. Я жил, как можно жить между двумя красивыми домами, красивыми — но между — то есть падая.

Кот меня, однако, не забывал. Прислал еще какую-то баронессу, которая, увидев на вешалке мою драную шапку, в ужасе отшатнулась. Оказалось, их несколько-миллионный фонд занимается защитой бездомных котов. А тут — эта шапка! С трудом я выкрутился, сказав, что шапка не моя, забыл художник Гаврильчик. В том, что мой кореш Кот прислал именно защитницу котов, я увидел изощренное издевательство в его духе. Сама же Котесса на меня просто не реагировала, меня словно и не было рядом с ней: что значит европейская четкость программы! Я хотел было уцепиться буквально за хвост кота, вспомнив, что мой кот как раз неделю назад сбежал и в программу вписывается... но гоняться за собственным котом и умолять его поделиться мясом? В этом есть что-то странное, как, впрочем, и в самих программах этих организаций. Наглые коты, обласканные миллионерской помощью, сыто завывали в ночи; вокруг гремело под ветром кровельное железо, а у меня бурчало в животе...

Так что с презренным металлом Мотя подоспел как нельзя более кстати!

— Да не возьмут меня в издательство! Запрещенный я!

— Со мной можете ни о чем не беспокоиться! — надменно проговорил он.

На следующий день мы с Мотей очутились среди сдержанной роскоши Лялиной конторы: полированное дерево, шлифованный мрамор. Неужели что-то получится и я смогу сюда ходить?