Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

— Композитор, более известный как журналист! — надменно говорил тип с седыми лохмами, и все тонко усмехались. (А вы кто? Кто же кормит вас, если не массы?) Уверенное журчание не прерывалось, а тон, бон-тон все поднимался!

— Мострич-Щепа! — щелкнув каблуками, отрекомендовался Мотя кому-то величественному. Вот как — уже и Щепа? Щепу, видимо, приходилось скрывать все долгие годы, пока преследовалось дворянство. Зато теперь!

— Она безобразно вела себя с Великим князем!..

Вот как? Наверное, рядом с Великим князем любое поведение покажется безобразным?

— Эти безродные выскочки Романовы... Эва куда!

Аристократический салон? Но как он выжил и как живет? Как выжили пять поколений Мотиных адвокатов? Ведь знаем, что никакое адвокатство не спасало! Что-то искусственное, инкубаторное чувствовалось во всем этом. И если тут аристократы, то что здесь делает тот бомбист-террорист с сальными патлами, безумным взглядом, в драном свитере, явно связанном из собственной собаки? Выкрики его кровавы, безобразны. Почему он тут? И вдруг я понял, какая сила собирает и кормит их, какой единственной силе доступно все это содержать, тратить огромные деньги на развертывание этой роскошной жизни, столь непохожей на настоящую. Галина Борисовна — как мы ласково порой называем эту организацию. Уютно устроились! «У нас вся интеллигенция! И лучшие фамилии. И террористы под контролем!» На этот сладкий пирог, как Г. Б. кажется, постепенно должны слететься все, а не только эти чучела. Бедная, как она глупа и, главное, безвкусна! Улетаю!

В этот момент, как всегда вовремя, подошла Ляля. Взгляд ее был спокоен и говорил:

«Ну что, осел? Понял наконец, что за Робинзоны на этом острове?»

«Понял», — также молча ответил я.

Разъяснять что-либо вслух нам уже не требовалось. В прихожую выскочил распаренный Мотя, подскочил к ней.

— Пока у вас в редакции не будут сняты все чудовищные ограничения, мешающие работать, вряд ли искусство поселится у вас! — запальчиво выкрикнул Мотя, дабы слышали все.

Кличка «Вольнолюбивый». Двойная, а может и тройная, ложь этого заявления вызвала у Ляли короткий вздох. Вольнолюбивый Мотя, содержащий салон-западню, жалуется на несвободу! Умная тактика! Пусть громче всех жалуется именно он: когда будет нужно, ему «свободу» и дадут. Своему человеку. Умно.

— Между прочим, в приличных домах принято провожать одиноких женщин!

Это он уже мне. Я молча кивнул. Мы вышли. Сперва нам казалось, что главное — уйти отсюда. Но только дверь захлопнулась — главное переменилось. После возвышенной изысканности, оставшейся за дверью, необходимо было срочно что-то грязное, чтобы отмыться. После кремовой приторности скорее заглотить солененького. Иначе невыносимо. Даже не переглядываясь, мы сразу же пошли наверх. И чем выше — тем быстрей. Дыхание сбивалось. Сколько же тут этажей? И когда мы уперлись в грубо покрашенную железную чердачную дверь... Потом она резко выпрямилась. Нитка жемчуга зацепилась за грубую дверную ручку, и градины зацокали по лестнице — некоторые — аккуратно по ступенькам, другие — через пролеты вниз. Она спускалась по градинам, не замечая их, не удостоив этот инцидент даже словом. Ноги мои были какими-то сладковатными. Давно не помню, чтобы каждое сгибание колен при ходьбе отдавало таким блаженством! Одна жемчужинка каким-то чудом оказалась в моем кармане. Я предъявил.

— Дарю, — сказала она. — У вас на бровях паутина. Очень к лицу.

У «вас»? Вот это правильно. А как же еще?

У дверей Моти лестница раздваивалась на белую и черную, этим она и воспользовалась при расставании. Подняла кулак, разжала пальцы, салютуя.

— А провожать?

— А зачем теперь? — усмехнулась она.

И эта мрачная ее усмешка сводит меня с ума до сих пор!

Вдруг дверь Моти с пушечным грохотом распахнулась, чуть не свалив нас, и на площадку вылетел сам Мотя, уже чуть ли не во фраке, с белым бантом в петлице. Радио что-то громко орало. В прихожей ликовали гости.

— Свобода! — увидев нас, вскричал он, совершенно не удивившись, что мы стояли под дверью. — Свобода!

Я был ошарашен. Свобода — из этих дверей? Что они там придумали еще? Карнавал выкатился на площадку. Град на лестнице казался специальным праздничным украшением. Ляля натянула кепку поглубже и молча стала спускаться. Я пошел за ней. Ясно было, что мы идем уже вместе.

Я выплыл из темного сна, и первое, что почувствовал, — незнакомый привкус во рту. Еще не раскрывая глаз, я шел к свету, раздвигая, как портьеры на окнах, тяжелые завесы сна, изучая языком вкус, ориентируясь на него. И — первый проблеск реальности: я же за границей! Другие продукты, другая химия! Так — почти выполз. Тяжело, словно мраморные плиты склепа, я поднял веки, осваивая остальное. Ляля спала, накрывшись с головой, почти исчезнув под белым покрывалом в белой комнате. Я вылез из-под скользкого одеяла, напялил халат. На негнущихся еще ногах пошел в кухню. Да-а, такие вот переезды-перелеты при всей их внешней комфортности на самом деле настолько перебуравливают психику, поднимают такие глубины подсознания, что потом не очухаешься. Но все. Хватит. Пора возвращаться к действительности, гораздо более приятной, чем сон.

По коридору со старыми гравюрами на стенах я вошел в кухню, совершенно в другом стиле: тяжелые деревенские шкафы, такие ж столы, стулья. Надин Оболенская, наша подруга и хозяйка, в мешковатом длинном пиджаке, стоя допивала кофе — тут у них все по секундам.

— Где вы будете завтракать — во дворике или во дворе? На всякий пожарный накрыла и там и там. Ну, все — я помчалась! — она чмокнула меня в щеку и действительно помчалась. Надин часто ездила в Россию и очень гордилась знанием русского.

Засипел, заводясь, ее «крайслер», и звук, и без того тихий, удалился. Я вернулся в спальню — покрывало было откинуто, Ляли не было. Я метнулся назад, распахнул дверь в ванную. Ляля, стоя перед зеркалом, повернулась ко мне. Мы посмотрели друг на друга, потом потерлись скулами, перемазывая излишки крема с ее лица на мое. Не было сказано ни слова, но молчаливый этот контакт стоил любого разговора. Чтобы не расплескать счастья (даже слезы щипнули в глазах), я закрыл дверь и пошел громыхать на кухню. Потом мы с Лялей перебрались во двор (был еще и внутренний дворик, куда выходили окна кухни и спальни, но мы выбрали двор), отделенный от улицы старинной решеткой и зарослями бугенвиля и роз. На круглом белом столике лежали изогнутые круассаны, дымился кофе, фрукты словно старались навсегда насытить наши глаза и ноздри красками и запахами. От мокрой земли, начинающей согреваться, тоже струился дымок. Мы откинулись в плетеных креслах, щурясь на проникающее через заросли солнце, неторопливо наслаждаясь сперва лишь ароматами. Единственное, что тревожило — и одновременно наполняло нас дополнительным блаженством, — это непонятное отсутствие Моти.