Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

— Вам это безразлично? — процедил Мотя.

Ловко повернул! Теперь я — оплот реакции, агент темных сил, злобно встречающих отмену цензуры, а он — светлый ангел-провозвестник! Было же, кажется, наоборот? Ведь это его во всех скитаниях по чужбинам, сперва с туристическими группами писателей, а потом уже и командированными, сопровождала любовная кличка Стукач-Романтик? Все настолько привыкли к ней, что спрашивали друг друга: «Куда снова умчался наш романтик? В XV век?» — и ласково улыбались.

И вот теперь он — «буревестник свободы»! Все кругом в говне, а он — на белом коне! На белом коне белого движения!

Гусар? Флигель-адъютант? Кирасир? Цыц, быдло!.. Пойду-ка с этими думами в туалет.

Кирасир почему-то неожиданно стал ломиться ко мне — видно, надолго я задумался о судьбах русской интеллигенции... Но у Надин, если не ошибаюсь, несколько туалетов — почему ко мне? Значит, и тут ему требуется моя помощь, на белого коня подсадить? Сделаем, почему нет? Радовался ли я превращению средненького революционера в блестящего офицера? Я бы не сказал. Восторги по этому поводу может (и даже обязан) испытывать только Мотя, которому, как сказал классик, «природа дала редкую способность — пьянеть даже от помоев».

— Если у нас есть какие-то расхождения во взглядах — это не означает, что мы должны бросить работу! Искусство — непредсказуемо! — возвестил Мотя на пороге уборной. — И мы должны стойко реагировать на неожиданности!

Ага! Видно, что-то покорябал перышком, пока я тут сидел, и понял всю свою неспособность оплодотворить даже столь сочную идею, как эта! Как он сообщил, эту идею — родовитый псевдореволюционер, внедренный к красным, — уже успели одобрить крупнейшие парижские издательства, такие, как «Галлимар», и даже выдать аванс! Вот это скорость! Как учил меня знакомый пьяница-конферансье: «Днем — в газете, вечером — в куплете!» На этот раз наоборот: в куплете — вечером, в газете — следующим утром. Впрочем, имея дело с Мотей, пора отвыкнуть удивляться.

Что приятно отметить — Мотя человек добродушный и долго зла на нас не держал: выложил валюту, вместе пересчитали.

— В Париже всего лишь два более-менее приличных ресторана, — снова заважничал он. Надеюсь, мы имеем право пожить красиво?

— Неужели — два? Наверное, все-таки? Хотя и два — немало, как раз уложимся!

— Только, чур, восторгов по поводу превращения революционера в кирасира с меня не требовать! (Да, туп. Но что делать?) — это я оговорил сразу. Пить, гулять, даже сочинять — пожалуйста. Но восторгов — не требовать!

— К твоим способностям еще бы искреннюю убежденность! — с болью выдохнул Матвей.

«К твоим “искренним убежденностям” еще бы способности!» — подумал я.

Глупо отрицать — способности у Моти немалые. Кто как не он, ведет нас по утреннему Парижу, «спускает» по знаменитой крутой монмартрской лестнице: когда весь город — внизу.

— Не люблю Париж шикарный, дворцовый, с лимузинами и лакеями, — взволнованно говорит Мотя, — люблю незатейливый, с дешевыми крохотными кабачками: где печки, как и двести лет назад, топятся углем, а угольщик рядом с тобой пьет красное вино, откусывая крепкими зубами толстый шматок ветчины!

Да, такой Париж гораздо ощутимее, ближе, а главное — доступнее. Вот кабачок прямо у лестницы — называется «Кролик»: столики снаружи, аромат сена, напоминающий детство; кислый запах угля, почему-то рвущий душу и — как-то вдруг — острые ногти Лялиной руки царапают от колена и выше.

— Ну а Османов-то здесь похоронен? — упрямо произношу я.

Ляля и Мотя, переглянувшись, хохочут.

— Этот — неисправим! — Мотя дружески тычет меня в плечо.

Как это понимать? И кирасира, что ли, уже предали?

Да успокойся! И Мотя снисходительно объясняет мне, несмышленышу, какие дома и семьи нам предстоит посетить, хотя и не любит высокой знати, сам из таких.

Солнце наполнило капли росы желтым — засияло.

— Ну хорошо... — Я слегка успокоился. — Наливай!

Когда это я, выпив с утра вот так же, с таким же блаженством наблюдал, как сверкает серыми звездами толь на крыше сарайчика? Когда это было? В какой-то другой жизни? Впрочем — столько их прошло за последние годы!

Неожиданно Мотю понесло — ох, не следует ему пить с утра.

— Сколько же мы с вами ждали этого, сколько нас мучили, заставляя говорить полуправду!

Насчет «полуправды», конечно же, загнул: никогда никакой «полуправды» он и не говорил! Но в чудесное парижское утро не хотелось придираться к мелочам: да, три узника режима вырвались на свободу!

Я снова порывался спросить про Османова, но вовремя остановился. Отдыхаем!

Сначала мы добросовестно зашли в Лувр, который, кстати, глубоко разочаровал: ничего особенного — стены как стены... Выйдя из него, мы вольготно расположились на широком спуске к реке, с бутылкой солоноватого прованского вина. Рядом — Сена несет свои неповторимо-серо-зелено-глянцевые воды, расплетающиеся у массивных сводчатых устоев самого старого в городе Нового моста; дом — первое поселение в Париже — остров Сите, где на остреньком кончике его — знаменитая седая ива. С причмокиванием — бутылка по кругу, и любимая спина за спиной. Веселые клошары — на матрасах, с бутылками — горланят неподалеку на солнцепеке. Чего еще?

Тут, на берегу Сены, достигнув наконец блаженства, можно спокойно поразмышлять о своей жизни. В зависимости от того, за кого выйдет, как говорит Мотя, «моя б. жена», даже моя прошлая жизнь, не говоря о будущей, может повернуться неожиданно. Если она выйдет за делового, богатого, то вся предыдущая наша жизнь окажется дрянью; с пустыми разговорами, мечтами о высоком и отсутствием материального... А если — за абсолютный ноль, то на его фоне я буду толковый, жесткий, преуспевающий человек. Вот так! Я расправил плечи.

— Эх, на Волгу бы сейчас! — вздохнул Мотя. Ну, это понятно. Это, так сказать, входит в его прямые обязанности: хотя и на новом, монархическом уровне — стремиться на Волгу. Все нормально! И всегда все будет нормально. Поцелуева скинули Горбань и Подопсеев, но он не пропал, и я не пропаду. Рядом со мной, что ни говори, самые близкие мне сейчас люди. Только идиоты мечтают об идеальном и ненавидят реальное: от них-то все и зло. Думаешь — выдадут золотые кирпичи? Никогда! Делай из того, что есть!

Плохо? Что — «плохо»? Ничего, говоришь, нет? А чьи это ботиночки рядом стоят? Уже разулся? Ай-ай-ай, как нехорошо! Но зато удобно — пальцами можно пошевелить. А неплохие, кстати, ботинки — давно внимательно не вглядывался — лет шесть. Отличные ботиночки! Если действительно так подперло — можно их продать французскому товарищу, тот босой. Удивительно, кстати, похож на моего лучшего дачного друга Ваньку Солнцебрюхова! Он?