Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

— Вообще-то он ночевал? — спросил я.

Ляля пожала плечами, и ее полное равнодушие наполнило меня дополнительным счастьем.

Проснуться в Париже! Мы понимали, что без Моти здесь бы не оказались: и Надин — его ближайшая подруга, а потом уже наша, и вообще. Без благодушного и практически бескорыстного Моти это было невозможно. Он не зря тогда кричал: «Свобода! Свобода!» — это оказалась свобода, словно бы им самим под себя скроенная. Он откуда-то знал, что с этой свободой открывается, а что нет, куда идти, а куда — не стоит; что сроки виз теперь удлинились (или укоротились, точно не знаю, спросите у него)... и все-таки главное — он совершенно точно знал, что теперь можно. Во всяком случае, со словами «свобода» он сразу гневно вскричал, что нам необходимо в Париж, — и все оказалось просто: все нужные чиновники радостно согласились, мгновенно появились необходимые разрешения, штампы, деньги. Повторяю — словно он эту «свободу» кроил на себя — прямо как влитая! Да, такой расклад: о пламенных революционерах нужно писать обязательно в Париже — только там можно узнать всю правду! Неглупо. Нам повезло в дружбе с ним, да и ему тоже; он понимал, что ничего путного без нас не сделает. Завтракаем в Париже, в саду; и любовь уже спокойна, все бури позади. Так, во всяком случае, мне казалось в те солнечные секунды.

Неожиданно заросли бурно зашевелились. Не похоже что от ветра — неужели террористы? С треском вывалился Мотя — через забор что ли, пролез? Почему не через ворота? Взгляд его светился, он весь был усыпан мокрыми лепестками роз, в руках держал скомканный и частично порванный ворох газет.

— Наконец-то! — счастливо воскликнул он, имея в виду что-то в газетах, и, с ходу поняв, что в нас не найдет достойных слушателей, унесся в дом. Там сразу же забренчал телефон.

— Снова опьянел от какой-то мочи! — проговорила Ляля с досадой.

Я глядел и глядел на нее, хотя пора бы и наглядеться... Все та же обманчиво безвольная нижняя губа, от которой мужчины теряли разум и очень не скоро начинали соображать, что, кроме маняще оттопыренной (и, кстати, не обманывающей) губы имеется и кое-что еще: крутые яблоки скул над втянутыми щеками, спокойный твердый взгляд из-под жесткой челки, прикрывающей довольно-таки незаурядный лоб. Из подслушанных четких, ясных телефонных разговоров (и это в те минуты, когда, казалось, она абсолютно ничего не должна соображать), из лицезрения тонких пальцев, обожженных растворами, вырисовывался совсем иной облик, нежели сначала: деловой, весьма преуспевающий человек; все знающий, все рассчитавший, идущий с тобой под мышкой куда надо ей. Кстати, насчет пальцев: она — одна из ведущих фотохудожников мира, а сидит в гнусном издательстве ради некоторых благ — как, например, эта наша поездка. Я понимал, что на такой лошадке долго не удержусь... Но иногда хотелось об этом забыть, поэтому полным счастья запомнилось это утро. Мы допили кофе и, собрав все на поднос, вернулись в квартиру. Вошли в гостиную с выцветшими гобеленами и пузатой мебелью в стиле Жакоб. Мотя, уверенно развалясь в музейном кресле, что-то радостно кричал в телефон по-французски — нашел единомышленника, который способен со всей остротой оценить ошеломляющие новости! Я различал лишь отдельные слова, в основном восторженные: «Се манифик!» Надо отдать Моте должное — хотя я это делаю уже год, — то есть додать немного еще: он в совершенстве владел всеми языками на свете, включая несуществующие, в этом он был действительно велик. Он положил трубку и с легким недовольством огляделся: где же, черт побери, общее ликование, неужто все здесь настолько тупы?

— Ет-та... — почесываясь и позевывая, заговорил я. — Значитца... тут... вчера с Лялею обшукали кладбища: Пер-Лашез, Сент-Жермен, Пти-де-Клиши, Батиньоль, Сент-Бенуа — нету его! Завтра думаем махнуть на русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, но сам понимаешь, не близко!

Мотя недоуменно-рассеянно смотрел на меня, силясь понять: что же ему столь невнятно пытается объяснить этот нечесаный, косноязычный, в общем-то, малознакомый тип, непонятно как оказавшийся в одном из лучших домов Парижа?

— О чем вы? — наконец выдохнул он. — Какие кладбища?

Я должен был задрожать от ушата ледяной воды, которую он внезапно вылил на меня, после года дружеских отношений перешел на «вы». Что же я успел натворить, да еще к тому же ночью, во сне? Но вместо того чтобы заледенеть под холодным его взглядом, я тупо бубнил:

— Ну как же — какие кладбища? Пер-Лашез. Сент-Бенуа. Не пойму, что вы такое гуторите? Ведь мы же сюда приехавши могилку Зазубрина искать?

Мотя надменно выпрямился, теперь его взгляд испепелял меня:

— Скажите, вы не устали лгать?

Лгать? А что такое? Вообще-то, маленько устал, но странно было слышать это обвинение из его уст.

— А что случилось-то? — пробормотал я.

— Что случилось! — он мерил меня взглядом, ужасаясь моей низости. — Вы всерьез не понимаете?

— Выходит, что всерьез, — я почесал в затылке.

— Вы же прекрасно понимаете, что никакого Зазубрина не существовало в природе!

Мотя застыл надо мной гневным монументом. Я безвольно поник.

— Как это — не существовало? А чью же могилку мы уже год разыскиваем по всем городам мира — Лондон, Рим, Флоренция, Мюнхен, Мадрид, Париж?

— Вы прекрасно все знаете! — воскликнул Мотя — Никакого Зазубрина нет, а есть блестящий гвардейский офицер Османов, сын просвещенного банкира Османова и княгини Тверской, — внедренный в ряды этих гнусных революционеров (Мотя даже задохнулся от возмущения) для борьбы с ними!

Вот это да! Даже Ляля, которая не должна была удивляться Мотиным виражам, изумленно упала в кресло.

— Кстати, у наиболее блистательных родственников Османовых — князей Хруцких я и провел последние часы!

В сверкании Мотиных очей появился какой-то новый обидный оттенок: мол, да, я провел ночь у князей, доносите, как вам и положено! Такого виртуозного зигзага от него даже я не ожидал — доносителями и душителями свободы представали мы, а не он! Наверное, он уже успел высокомерно пожаловаться князьям на приклеенных к нему двух «хвостов»! Виртуозная работа! Гусеница превратилась в свободную бабочку — и запорхала по Парижу! Отстаньте с грязными вашими лапами — осыпете пыльцу!

Можно ли с ним попорхать? Мы бы не прочь. Мне, честно-то говоря, Зазубрин не так уж и близок — хотя и блестящего офицера Османова я еще не успел полюбить. Видимо, любовь Моти к нему зрела долго, тайно — и конец вырвалась... а нас застала врасплох.

— А что ты там кричал? Что — «наконец-то»? — спросил я, пытаясь расправить газеты.

— В России отменили цензуру! Весь мир ликует! — Мотя расправил плечи.

Отменили?.. Да? Снова ты, болван, не можешь выдать восторга, как положено! Отменили? Хорошо... Но вроде отменяли уже несколько раз на моей памяти? Или я ошибаюсь?