Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

Ляля медленно повернулась к Моте, и они почему-то долго и внимательно смотрели друг на друга.

— Ну, скажем? — спросила у него Ляля. Мотя, поколебавшись, кивнул. Сердце мое упало. Помолчали...

— Тебе, как ближайшему нашему другу, — фальшиво затянул Мотя, — мы первому объявляем о нашей с Лялей помолвке!

Я наконец с отвращением проглотил скользкую устрицу. «Решили»? Когда они «решили»? Сегодня? Или еще вчера?

— Неплохое вино. — Мотя неторопливо поставил бокал с шампанским на стол. Снова он в комфорте, всегда в комфорте, не выходит из него — поэтому Ляля и выбрала его — второй уже раз, не найдя никого более достойного. Пр-равильно!

Как я напился! После этого известия полночи, как бы в качестве аморальной компенсации, они водили меня по грязным притонам (вот какова, оказывается, плата за мой интеллект!), и необыкновенно гибкие мулатки с невероятным мастерством пытались извергнуть из меня пламя. Тщетно!

Я услышал скрип, поднял морду. Я спал в одежде, распластавшись на широкой кровати. Ляля стояла надо мной.

— Так все вроде... уже был конец? — выговорил я запекшимся ртом.

— А теперь — начало, — прошептала она.

Она уронила халат и оказалась в том самом белье, сделанном для истязаний! Я зажмурился... И — кажется совсем скоро — снова скрип: в дверях стоял Мотя, в ослепительно-белом костюме, с тросточкой в руках. Видимо, расценивая наше поведение не слишком высоко, он презрительно посмотрел на нас.

— Я прекрасно нынче спал — ничего не слышал! — холодно произнес он и вышел.

Перед самым пробуждением приснилось, что меня гладят раскаленным утюгом через толстое одеяло. Или гладят одеяло, не вынимая меня? Я чуть вынырнул из сна: раскаленный золотой утюг, дымясь, стоял на моем бедре. Хорошо жжет! Это потому что я в Ташкенте. Почему здесь — неважно. Главное — горячо!

В прошлый раз я приезжал сюда писать сценарий уже снятого фильма, который никто не мог понять — ни режиссер, ни работники БХСС. Разобрался, спас людей. Разберусь и сейчас — дайте только донежиться, доспать.

В коридоре заскрипели Мотины кроссовки. Он считает пребывание здесь ссылкой, всячески изнуряет свою плоть, подчеркивает страдания. Гулкий, с коротким сквознячком, хлопок двери: утренний пробег.

В тишине, заполнившей квартиру, я снова уснул. Утренний, полупрозрачный сон: будто бегу по тропкам вдоль сухих ташкентских оврагов, выбегаю в какую-то странно-волнующую, что-то напоминающую долину между двумя остренькими холмами, яростно карабкаюсь на один из них — холм пружинит. Символика эта нам понятна! Не пройдет, господин Фрейд! Я резко открыл глаза. Дверь в ее комнату плотно закрыта. Вот и хорошо.

Я выполз из-под золотого утюга, раздвинул шторы. Не так жарко, как обещал луч. Пошел на кухню, надел стеганый узбекский чолпан, заварил в керамическом чайнике с узорами кок-чай, сел, скрестив ноги, на кошму. Я вовсе не считал пребывание здесь ссылкой. Впрочем, что взять с человека, которому нравится везде — даже в больнице?

«Слушай, ты где так загорел?» — «В больнице! Серьезно! Палата огромная, окна на юг — ну как не загореть?»

О, чьи-то знакомые ноги пришли. Странно — при сухом теле с торчащими врозь козьими сиськами — крепкие, сочные ноги. Что особенно возбуждает. Открыла холодильник... Что это со мной? Скользкий, солоноватый вкус. Откуда устрицы здесь? Безумие!

Я бежал между двумя упругими холмами, оскальзываясь, карабкался сразу на оба, вползал в узкий лесистый туннель. Не сон ли это. Жара в ноябре, баба — на тебе. Сон!

Вдруг она, что-то учуяв, еще с закрытыми глазами, метнулась, опрокинув табурет. Стукнула дверь в ванную и одновременно — входная.

Впрочем, Моте было явно не до нас: пот струился. Нервно задергал ванную дверь:

— Сколько же можно!

Ляля молча, покорно вышла, и лишь когда Мотя с грохотом закрылся, глянула на меня, прикрыла глаза и с облегчением дунула с нижней губы на прилипшую челку.

А ведь мы сюда приехали Мотю спасать. «Спасатели»! Долгое время не виделись с ней — и тут вдруг радостно соединились, на почве спасения. После Парижа всего два месяца прошло, а Мотя нагло заявил, причем с трибуны литературного собрания, что должен выехать в Болонью, дабы узнать — и наконец-то сказать — о своем герое «полную правду»!

— Романтик! — кто-то выкрикнул из зала его подпольную кличку.

И понеслось! «Красная Болонья» (как называют ее), но чаще — «Жирная Болонья», за царящий там культ обжорства. Не слишком ли жирно? Подросли уже молодые «романтики», которые тоже хотят искать правду в лакомых уголках, а этот объевшийся тип, перегородивший дорогу, снова мешает! Возмущению не было предела! «Доколе мы будем это терпеть? Пора очистить наши ряды!» Давно, давно пора! Не ясно только — почему все именно сейчас возжаждали «полной правды»? Внезапно прозрели? Будто не знали многие лета добродушно-насмешливую его кличку Стукач-романтик? «Где ваш Романтик опять шастает, по каким развалинам — ужин задерживает!» Будто не куражились над ним в пиццериях и тратториях, в веселых поездках: «А я так единодушно одобряю решения 19 партконференции! А ты, Мотя?» И вдруг — «прозрели»! Я демонстративно пошел с ним в буфет, демонстративно напился (я). На другое утро хотел дальше бузить, но организм мой, на мое счастье, оказался умней: почечные колики! Очутился в больнице. Об этом я, кажется, уже говорил. Отличное место: люди здесь спокойно страдали и, главное, спокойно умирали. Было чему поучиться!

«На... держи окурок». «На время, что ли?» «Насовсем!» — усмехнулся. А знал ведь, что уходит навсегда — и как держался! Отличное место!

После серии обезболивающих процедур полное, давно забытое успокоение пришло. На все свои приключения смотрел уже по-другому, смеясь. Потерял бабу? А ты что хотел? Кто единственный из всех твоих знакомых не в квартире нормальной, а на чердаке жил? Кто единственный на Мотином деле по крупному прогорел? Только ты!

— Бойтесь равнодушных! — мотин коллега, в темпе перекрасившийся на том же самом собрании, гневно вещал. — Бойтесь равнодушных! (Метя в меня.) Заблуждающиеся могут раскаяться (не сомневаюсь!), равнодушие — неисправимо!

Вот это правильно! «Бойтесь равнодушных», чьи насмешливые глазки холодно наблюдают ваши «искренние заблуждения», «глубокие раскаяния» — и не дают развернуться во всю ширь! «Бойтесь!» Опять раздухарился.

— Колоссальная баба через двор идет! — вдруг произнес мой сосед Веряскин, стоя у окна. — В смысле походки... — непонятно добавил он.

Но я понял. Первой реакции на Лялю — колоссальная баба! — всегда требовалось логическое пояснение: а почему— колоссальная? Не молодая, не красивая... «В смысле походки»? Пожалуй! Что сразу покоряло в ней — заводная пружина!