Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

В скором времени в центральном «Огоньке» появились фотографии взрыва на скважине Амалык: скрюченные, сплетенные вышки растаскивают танками... В местной печати помещать такие снимки было еще опасно, а в центральной — можно и даже нужно. В таких тонкостях Мотя разбирался. Под фотографиями он мужественно поставил свою фамилию, но, судя по профессионализму, снимала Ляля, решив, видимо, с этого момента вкладывать свои таланты в него, а не в меня. И правильно. Мотя рос, как гриб, став известным мрачнюгой-политологом, и странно — чем мрачней были его предсказания, тем больше обожали его. И просто млели: а ведь он предсказывал разруху и голод! Как он сам не боялся себя? — удивлялся я, но, вглядываясь в телевизор, сообразил... э-э-э, да на нем зарубежные шмотки и стенка за спиной — тоже зарубежная... мрачные предсказания его не коснутся — отсюда и решительность...

Но тогда я всего этого еще не знал. Тогда я долго стоял на площадке. Мы как-то сразу въехали в зиму. Помню, когда ехали туда — по солнечной пустыне бежали розовые верблюды. Их пустые горбы, как чехлы, колыхались в такт бегу слева направо. «Странно... и горб, оказывается, может не стоять!» Смеялись. Куда все ушло? Сейчас верблюды стояли, как неподвижные сугробы, с их носов свисали сосульки... Стукнула дверь. Появился солдат с погонами КГБ. Опять они! Появилась Ляля. Когда курит один, еще терпимо, но когда двое... я ушел в купе.

Я рывком забрался на полку. Неподвижно лежал. Видение: Ляля, смуглая от солнца, ставшая азиаткой, стоит в мраморном холле «ответственных работников». «Ну как?» «Отлично. Получила уже несколько неприличных предложений». Я поднес к ее носу кулак, она жадно втянула запах... Счастливые времена!

Вернулась полностью скурившаяся с солдатом Ляля, молча легла. Сквозь сон лязгнули буфера. Мы подняли головы, как кобры, бесшумно спрыгнули. Нас кидало от стенки к стенке, хотя поезд стоял.

Мы толкнулись в темную дверь и опустились, как в прорубь. В какой-то подсобке за магазином, где стена дрожала от моторчика, дрожали и мы. Все! Слиплись, смерзлись с ней самым ценным на свете веществом. Все! — она с шелестом отодралась. «Все, все, все!» — оттолкнулась ладонью. Исчезла в темноте. У главного входа в магазин какие-то молодцы в пахучих тулупах отволтузили меня кольями. Быстро и четко. Колья жужжали — каждый, как отдельная пчела, тело звенело. И за бывшие грехи, и за последующие. И все это заняло не больше минуты. Все, все, все. Богатырское вам спасибо!

И уже на бегу — ликующая мысль: наверное, я в России! Только что пересек границу, судя по активности приема и по отдельным выкрикам принимающих. Отлично!

Следующий кадр: за обледеневшим стеклом киоска в огромном количестве сочинения столь модного на Западе и не потребляемого в глубинке интеллектуала Огородцева. Вдумчиво курит, глубоко затягивается. А вот курит он зря!

Успел впрыгнуть в вагон. В туалете, который даже не закрывался по случаю столь мелкого полустанка, умылся холодной водою, вернулся в купе.

Заскрежетав, поезд тронулся. Мы долго лежали молча.

— Чего ты там трясешься? — прошептала она. — Градусник стряхиваешь?

— Да нет. Ручку. Паста засохла.

Я почувствовал, что она улыбается.

Мотю я встретил совершенно спокойно.

— А Лялька где?

— Да в Копенгагене меня ждет: какая-то выставка!

Надо же, как разметало семью.

— А когда Копенгаген?

— Скоро будем, — как-то очень равнодушно ответил Мотя, настолько обрыдли ему эти копенгагены! Вот тогда-то я и почувствовал, что не так уж спокоен, — но, к счастью, меня окликнул другой знакомый, Веня Надратский, друг молодости! Помню, как мы потешались над его фамилией — Надратский, и надо сказать, он полностью оправдывал ее. И все-таки стал гениальным физиком, лучшим в мире специалистом по измерению плазмы: где надо измерить плазму — тут он. Если вам понадобится измерить плазму — сразу к нему.

А когда-то мы — большая компания будущих гигантов, теснились в крохотной угарной избушке под трамплином в Кавголово, нашей лыжной столице. Прямо над головами нарастал шорох съезжающего лыжника, резкий обрыв звука — и мы немедленно выпивали. Печка обдавала угаром, что вместе с алкоголем давало удивительные сочетания.

— А печку помнишь?

— Ну а как же?

Во время разговора Веня приосанился — положение обязывает! Завел солидный разговор:

— Скажите, а как вы, писатели, живете теперь, в эпоху этого вопиющего безобразия? Наука тоже загибается, но у нас хоть есть прикладные сферы.

— Ну... я тоже... прикладываюсь! — я обвел рукой впечатляющую обстановку салона корабля, где мы встретились.

Правда, уверенности, что «приложусь», не было никакой — более того, Ляля мне сразу мрачно предсказала проколы во всех моих халтурах!

— На пене может подняться только Мотя, а ты не взойдешь: тяжел!

Очень хотелось съязвить, что ей-то уже доподлинно известно, кто из нас тяжелей — я или Мотя. Не сказал. Теперь жалею!

Ни с того ни с сего с неожиданной для себя откровенностью и волнением я стал рассказывать Вене об Османове-Зазубрине. Не может быть, чтобы я из-за Османова так разволновался... что-то тут не то! И Веня вслед за мной завелся (может быть, дело в неблагоприятном влиянии паров алкоголя?). А дело в том, что он знал буквально все — печатное и непечатное — обо всех периодах нашей истории. И когда запрещали говорить правду о гражданской войне, Веня у себя в физтехе устраивал исторические семинары об Отечественной войне 12-го года: уланы, генерал-аншефы так от зубов его и отскакивали. Кегебисты его института знали, что запрещено, но не знали, что делать с этими лекциями. Такой объем информации на них обрушивался, что ни один компьютер такого количества знаний не мог отсортировать: что вредно, а что полезно, что можно, а что нельзя.

Так что сообщением о Зазубрине-Османове он тоже заинтересовался.

— Такие случаи описаны в XII веке. Замена души называются. У Османовых — хоть у азиатов это редкость — детей своих не было, а тут... этот. Вправили ему душу — думаю, кого-нибудь из их далеких знаменитых предков. Вспомнил, как это делается. — Веня все более вдохновлялся, и некоторые из близсидящих стали меньше пить и прислушивались к разговору. — Нужно, чтобы в этот момент первая душа ослаблена была, еле держалась... Ты говоришь, тонул он? Вот именно! Вот тогда-то, в этот момент, душу ему и подменили!

Не знаю, с какой стати я так разволновался, но заметил, что дрожу... Ясно! Раскусил я себя! Не об Османове ты волнуешься, а надеешься, что с этой ерундой можно будет снова к Ляле явиться! Неожиданная трактовка — читатели нынче любят про необычное... Позор! И не стыдно с такой чепухой. Совсем ослабел!

Вернулись в молодость — и под это дело досидели до Копенгагена.