Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

— Выеживаются! Якобы искусство там у них! Да за такое искусство...

— А ты разве не знаешь, — я спросил, — что высокое и низкое — несовместимо?

Он рухнул. Лежали молча. Но не сдался он! Стал вдруг к Никитушке цепляться:

— Ты природными явлениями занимаешься, что ли? Бредил тут...

— А что? — вспылил тот.

— Да так. Как в отпуске ты, от природы отвязался — вон какая погода стоит!

Никита взвился. Еще тут и диссертацией его попрекнут! Пришлось вступиться за друга.

— Ты не очень-то! Ты у нас на борту... в статусе персидской княжны!

— Что-то не вижу я тут Стеньки Разина! — сдерзил он.

— Увидишь! — рявкнул Никитон.

Прыгнул на катер. Врубил двигатель. Коля-Толя с лосиным тазом неторопливо вошел.

— Ну что? — проговорил Никита насмешливо — К бате-коммунисту тебя?

Он поворачивал медленно к каналу Грибоедова.

— К жене-начальнице рулишь? — произнес Коля-Толя проницательно.

Никита резко переложил руль. Чуть не опрокинувшись, вернулись на Мойку... Еще один сделаем кружок?.. Свободное плавание, никуда не спешим. Коля-Толя держался гоголем. Видно, ему казалось, что мы под его руководством от рынка к рынку плывем.

— Правее презерватива держи!

Никита, яростно глянув, повернул влево — и сел на мель.

— Я ж тебе говорил! — вскричал Коля-Толя.

Пришлось спрыгивать, проталкивать, в ледяной воде.

Столкнули. Дрожа от холода, взобрались. Надо срочно брать моральный реванш.

— Ну что? — сказал я ему. — Куда ты теперь? Валютный рынок, — как раз проплыл за бортом, — не принял тебя! На Сенной тебя ищут. Даже неродной папа не любит тебя!

О планах его, идущих из таза, я уж и говорить-то не стал.

— Вечный скиталец морей получаешься?

— А вы нет?

Это он точно подметил: все мы скитальцы!

Впрочем, он нас поставил на место быстро: плыли под Конюшенной церковью, где Пушкина отпевали (и где в тот год, когда мы плыли, еще не было креста) — Коля-Толя уверенно перекрестился. Мы торопливо сделали то же. Укорил нас.

Вплыли в широкое гулкое пространство под Певческим мостом. Запели. Проплыли Мойку, 12. Недавно я в пушкинской квартире был. Такой близкой кажется Мойка под окнами — рукой достать. Смотрел он оттуда сюда. Жаль, нас не видел, таких молодцов!

Доносился уже шум Невского. Тут, кажется, где-то неподалеку и я живу... но друзей своих кинуть не могу. Тут, кстати, для Никиты торжественные места. Под Зеленым мостом проплываем, бывшим Полицейским, называвшимся так в честь полицмейстера Гнучева, родственника его. Будь, Никитушка, так же тверд, как твой предок.

Есть старинная гравюра у меня — это самое место, и солнце там, как сейчас, и так же тени от столбиков падают. Понял, какое время там нарисовано: половина четвертого, как сейчас.

Мост красили как раз, к лету, из распылителя — мы с Колей-Толей пригнулись, а Никита мужественно выкрасился в зеленый цвет.

И — вынырнули дальше на Мойке. Слева — Строгановых растреллиевский дворец. Справа — Дом Елисеева. В двадцатые годы — «Сумасшедший корабль», куда гениев всех согнали, чтоб были под рукой. Гумилева вот тут арестовали, когда он шел.

Слева — усадьба за решеткой. Давно уже был тут Дом призрения, символ под крышей — пеликан, разрывающий грудь и кормящий своим мясом птенцов. Ныне тут учат будущих педагогов, призывая их следовать примеру пеликана.

— Там, внутри, — Коле-Толе на всякий случай сказал, — бюст Бецкого стоит, замечательного деятеля. Между прочим — Трубецкого внебрачный сын. Образование ему дал и имя. Фамилию. Правда, несколько сокращенную. Трубецкой-Бецкой. Елагин-Агин... Замечательный, между прочим, художник был!

Но он на такой вариант не купился.

— Пушкин-Ушкин, — Коля-Толя усмехнулся. Видно, эта фамилия ближе ему.

Красный мост, под шумной Гороховой, тоже красили к лету. В этот раз Коля-Толя окрасился, в красный цвет... Надеюсь, не в политическом смысле?

Впереди самый широкий, Синий мост — под роскошной Исаакиевской площадью. Поднебесный золотой купол Исаакия, Николай I верхом, за ним торжественный фасад ВИРа — Всесоюзного института растениеводства. После войны мама с папой из Казани сюда перевелись... и благодаря тогдашнему их порыву — я теперь здесь. Застыл торжественно. Синий мост тоже красят — свисает маляр в люльке. Пригнуться? Нет. Теперь краситься — мой черед. Я только зажмурился... Освежает! Синий мост надолго нас с небом разлучил... наконец вынырнули. Светлело постепенно, у самого выхода заиграла на своде золотая сеть от воды. Выплыли с боковой стороны ВИРа. Спасибо ему!

А вот здесь, на гранитных ступеньках, я обнимался... и помню, с кем! Тут еще и гранитный столбик стоит — но не по этому случаю, а в память наводнения, с высокой зарубкой воды. Какое счастье, что не совпало это событие с моим посещением этого места... кончился ВИР! Я сказал это лишь в буквальном смысле, надеюсь — не в переносном. Тьфу, тьфу, тьфу! Обидно было бы!

Маячит Фонарный мост. Здесь в Фонарной бане мы с Никитушкой мыться любили! А тут, перед красивым Почтамтским, в конструктивистском «Доме работников случайных связей», как мы его называли, постигали мы тайны пола, с большим трудом. Помню, волнуясь, провожал вот к этому дому девушку. Теперь тут, видимо, детский сад? И тогда, видимо, был... Воспитательница? Не помню ее лица. Помню объятия, колотун, волнующий аромат мусорных баков. Надо бы гара-еры выпить — жизнь свою помянуть!

На другом доме увидел совсем другой эпохи след. Надпись — «Плиссе и гофре». Наши пятидесятые... забытые больше всех!

И вот — огромный Юсуповский. Юсупов тут с Распутиным расправлялся, в своем шикарном дворце. На другом берегу — однообразные Конногвардейские казармы... гвардия придворных служак. Мы — свободнее! И вот — огромный Юсуповский.

Поцелуев мост. За ним уже места менее шикарные пошли. Обшарпанный форт на островке — Новая Голландия, голый кирпич стен. Секретный завод. В высокие ворота не заплывешь: цепь болтается у воды. Раньше тут ставили паруса. Теперь тоже кое-что ставят — по работе приходилось там бывать. Один раз в пьяном виде мой друг-художник переплыл туда через канал Круштейна, бывший Адмиралтейский. Схватили его, скрутили. Пригрозили, что засекретят его и навек в Новой Голландии оставят. Поклялся, что зверски пьян и практически ничего не помнит, даже того, что туда приплывал... Выпустили его! И мы с Никитушкой тоже мечтаем рассекретиться, отсюда уйти. Поклясться каждый готов, что не помнит — практически ничего. Но, однако, канал Круштейна нас засосал. Тянет нас в глубь производственных отношений, витающих тут. И катер наш, чувствуя стойло, к докам косит! Справимся с управлением?

Плыли в задумчивости. Слава богу, Коля-Толя не расчухал наших дум, а то мог бы над нами поиздеваться. «Что? И военно-промышленный комплекс вас не берет?» А — его лось? Скачет?