Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

Скромный дворец Бобринского его не возбудил. Между прочим — внебрачный сын Екатерины! Я Коле-Толе это сказал.

— Я тут в секции боксом занимался! — так он ответил.

Обогнули засекреченную Голландию (прощальный круг?), миновали часовых в будках... Дальше Мойка уже к устью текла, в область засекреченных отношений, доков и кранов. Нам не надо туда!.. пока, во всяком случае. Мы свернули, навалившись на штурвал, в тихий Крюков канал. И — опять выплыли к колокольне Николы Морского, но с другой на этот раз стороны. Кругосветное путешествие совершили!

Свернули на родной уже Грибоедов канал, плыли вдоль Садовой — опять. Но — в обратную сторону. Возвращаемся мы — в почти родную уже Коломну. И вот — знакомый скособоченный дом Никитушкиной матери, а также — ложных якобы родителей Коли-Толи. И меня сюда подпишите — я тоже вам не чужой. Вон, отец Коли-Толи из бани идет, весь красный от гнева.

Дальше уже эпос пошел. Колин-Толин папа, топорща усы, приблизился к парапету. Коля-Толя стоял на палубе катера. Вполне мог бы, блудный сын, отцовские колени обнять. Но все чуть-чуть не по Рембрандту получилось: другие времена.

Коля-Толя бате таз протянул: мол, примите его назад и оставьте ваши злобные вымыслы. Ваш я! Но батя, проклявший его со всей страстью старого коммуниста, таза не взял. Тогда Коля-Толя в трюм занырнул и положил в таз нашего лося. Ничего себе! — мы с Никитой переглянулись. Надеялись на лосе обогатиться, но если он как дар идет? Не обогатишься. Стыдно даже про деньги говорить! Стыдно — нам. Ему ничего не стыдно. Вообще, согласно легенде, это отец на радостях должен заколоть жирного тельца. А вместо этого наш лось идет!.. Ну — ничего. Для такого дела! Но батя не принял и этот дар. Стоял, как на трибуне Первого мая, только что лозунгов не кричал: «Долой гидру капитализма!» Молчал. Может быть, думал? Повернулся, ушел.

Коля-Толя в отчаянии таз с лосем в люк кинул, чуть дно не пробил.

— И фамилией меня наградил — Совков! — заговорил он. — Это надо же! Хоть не называй. Предки у нас нормальные были. Купцы!

Немножко другая трактовка — не дворянская. Но тоже ничего.

— Весь деготь Петербурга был наш. Тут недалеко на лабазе надпись еще сохранилась: «Деготь. Совков»! Нас еще Петр Первый сюда пригнал!

Пригнал. Но не покорил.

— Значит, фамилия неплохая была, — попробовал я его утешить.

— Так они фамилию эту гордо несли! Только он опоганил — такой смысл ей придал!.. Да еще тазами швыряется!

Во где страдания. Потом вдруг на нас переключился:

— Все! Отплавались! Считай, что подшипника у вас нет! Сниму, на хер!

Проще всего, конечно, срывать горе на нас. Встали тут, что ли, на вечную стоянку? Без подшипника далеко не уплывешь... Выпив гара-еры, подобрел он.

— Ладно... Договорюсь с ребятами. Дотащат вас!

Распихав по карманам гара-еры, пошел на переговоры.

Ребята так и лежали, в пуху. В процессе переговоров с ними и Коля-Толя напился в пух, да там и остался. Смыться воровато? Совесть не позволила. Зато Колина-Толина мать к нам спустилась. Клавдея Петровна.

— Вы уж на него не серчайте! Он такой.

— Да мы видим.

— Вроде не дурак. Техникум у него кончен. Это мы — темнота. Про купцов он вам говорил? Ничего не было такого.

— Про таз нам сказал. Что приплыл на тазе... из какого-то дворца.

— Ну, дурачок! — засмеялась. — Таз отец ему так швырнул: мол, хоть помойся! А он! — качала головой восхищенно. — Техникум кончен у него. Химический. На Технохиме работал, прилично приносил. Говорил, счастливый: «Мама! Я работаю на потолке!» Ну, в смысле — на максимуме зарплаты, который только положен им.

Грустно улыбалась. Что за тишина? Хороним, что ли, его? Вон же он спит, на пуховой перине!

— А потом... три года назад... — она помолчала. — Иду я как раз на рынок! Счастливый бежит. «Мама, а я к тебе иду! С Серегою сменами поменялся — у того вечером свадьба, я вечером выйду вместо него!» Пошли с ним на рынок. «Что купить, мама?» Вернулись назад. И — ушел вечером. Прибегает соседка — на Технохиме работала: «Клавдея? Твоего сына сожгло». Открывал банку с фосфором — фосфор и вспыхнул. Потом доказали на суде: нельзя было в такой расфасовке посылать. Так что государство ему компенсацию платит. Но глаз не вернешь! Ездил в Одессу, оперировать хотел. Вернулся веселый, пьяненький. «Ну? Что сказали тебе?» — «Отличные, мама, ребята, хирурги там! Радуйся, говорят мне, что у тебя один хоть глаз есть. Тут у нас все безглазые, в основном, лежат. А ты вон какой орел! Так что — выпьем давай, и уезжай скорей, пока мы тебе второй глаз не изуродовали!» Вот так.

Сидела, чему-то улыбаясь.

— Они близнецы родились. Но другой — не такой немножко. Боевой!.. Скоро освобождается!

Вот когда уж начнется тут!

— А в молодости — оба хулиганили, — улыбнулась тепло. — Куда уж тут денешься? Специально написали на руках: на одной — Коля, на другой — Толя. Чтобы путали их.

Хорошая шутка.

— Так он Коля? Или Толя? — я бестактно спросил.

Она улыбалась, погрузившись в воспоминания... Вопроса не поняла?

— А мы с отцом всю жизнь просто живем. На «Серпе и молоте», от звонка до звонка. Так уж воспитаны: чтобы себе — ничего. Помню, однажды с премии — молодые еще были — он себе ботинки купил. Отличные, на спиртовой подошве. Не надевал, в шкафу все держал. Однажды не было его — вдруг кто-то в окно нам стучит. А нам все в окошко стучат — нижнее оно! — показала. — Гляжу — босые ноги, грязные, в окне. Открыла — женщина, полураздетая. Ну — выпимши, конечно. И главное — босая! Осень! Сентябрь! «Чего тебе, милая?» — «Да дай хоть чего-нибудь!» — «Чего ж я могу тебе дать? У самих нет ничего!» Заметалась по комнате. Стыдно мне — понимаете? Человек просит, а мне нечего дать. Вспомнила — к шкафу кинулась, лешины ботинки взяла. «На тебе, милая! Босая не ходи!» Та обулась, пошла. Леша возвращается — я как мышь. «Ты, Клава, чего?» — «Да так... вспомнила чего-то!» Два месяца тихо прошло. И тут — праздник, Седьмое ноября! Ему грамоту должны на заводе вручать. Вынул костюм. Я обмерла вся. Ищет ботинки. «Клава, тут ботинки были мои — ты никуда их не дела?» «Украли их!» — брякнула. «Как?» — «Да я на окно их выставила» — «Зачем же ты новые ботинки, ненадеванные, выставила на окно?» Ну тут я все рассказала ему, как на духу. «Так за это я, Клава, тебя и люблю, что ты такая дура у меня!» Посмеялись. А потом, весною уже, в апреле, выглянул он в окно: «Клава, погляди-ка! Это не та женщина, которой ты ботинки мои отдала?» Выглядываю... Та! И опять — босая идет! Но к нам уже не заглядывает!

Клавдея Петровна улыбалась. Какой-то праздник получился!

Тут и патриарх, герой эпоса, подошел, стоял у ограды, выпуклыми очками отражая кучевые облака.

— Зовет чего-то. Пойду!

Но вернулась скоро, с ведром кипятка.