Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

Оно кокетливо висело над бездной. Хоть бы исчезло совсем! Можно было постараться забыть о нем и наконец задуматься о строительстве нового пальто... но когда оно тут, рядом!

Муки Акакия Акакиевича, утратившего шинель, ничто по сравнению с этим! Там хоть было понятно — царизм, трудные условия существования мелкого чиновничества... а тут — за что и, главное, кто наказывает? Поздний социализм? Ранний капитализм? Ни хрена не понятно.

Чтоб как-то поддержать силы друга, мы помчались за водкой, и тут сверху на нас рухнул наш друг, кинувшийся все же в объятия пальто, его не удержавшие. Если бы не мы, он ударился бы об асфальт, мы, люди мягкие, сдержали удар... хотя в отношениях, честно сказать, получилась трещинка. Удар об нас произвел какую-то встряску в его мозгу — и он напал на Никиту, как только мы выпили принесенную водку, принесенную, кстати, вместе с его телом — на вес он оказался даже тяжелей водки! И вот...

Никита как раз заваривал в ванночке свой химизм — по теме «Бурные осадки в районе возможного наступления врага».

— Так «осади» хотя бы пальто, чтобы оно наконец выпало в осадок! — пристал к нему Игорек.

— Ну хорошо, — волнуясь, согласился Никита.

Светлея лицом (Никита все же верил в свою работу, хотя не понимал ее), он набрал в клизмочку вонючего вещества и, помедлив, нажал на грушу. Вылетел плевок, и призрак пальто как-то скукожился, как после неудачной стирки.

— Что ты, гад, хочешь от меня! — заорал Никита и, отбросив клизму ярко-красного цвета, выскочил на улицу. Вот так поссорились близкие друзья — из-за того, что слишком всерьез относились к жизни. Снизу Никита глянул: висит! Значит, ни к черту не годна его химия! Значит, он не ученый... а бабий хвост, тянущий с государства деньги, чтобы жена его покупала антиквариат!

— Но я ж не хотел! — спохватился Игорь.

После того целую зиму пальто летало! Слава богу, не превратилось в снег.

И вот! Теперь! Над простором Невы появилось облачко... материализовавшись где-то у золотого ангела... Оно? Никита, чувствовалось, еще не готов был к примирению: глянул и отвернулся. Облачко ширилось.

Неужто летит наш друг в пальто, научившийся-таки в нем летать, и мы снова будем вместе, как раньше? Вопреки всему?

Вопреки нашей последней размолвке? Ведь, надо признаться, плюс к пальто мы еще успели наломать дровишек! Вот тут, свернув влево (чего не следует делать никогда!) у деревянного Иоанновского моста через Кронверку, мы и причалили месяц назад, на свою беду. Она стояла, распластавшись у гранитной стенки, как ящерка, греясь на солнышке, — сюда, за выступ бастиона, ветер не залетал... Зато мы залетели!

Мы и не планировали это плавание абсолютно серьезным, окончательным, последним — всего лишь, как говорят англичане, «трип» — превентивное плавание, подготовительное, разведывательное... Но получилась, увы, «разведка боем»!

— Ишь... распласталась! — Никита проворчал.

Я как джентльмен спрыгнул с высокого носа катера, подошел к ней.

— Привет. Ты кто?

— А Вика! А ты?

— А инженер! А поплыли с нами?

— А давай! А то я уже окоченела — кокетничать тут!

Я познакомил ее с Никитой, помню, даже сфотографировал. Никита, мрачный (уже тогда), проговорил угрюмо:

— Ну давай... скорее снимай! А то я устал уже доброе выражение держать в глазах!

И мы отчалили. С Викторией на борту, постоянно вскрикивающей от проплывающих красот, мы прошли под Троицким (тогда еще Кировским) мостом, поплыли вдоль тонко сплетенного чугуна решетки Летнего сада... «Где статуи помнят меня молодой. А я их под невскою помню водой», — с волнением прочла Вика. Впрочем, она-то была еще молода, и сама мало что помнила — только стихи... Но зато теперь-то ей есть что вспомнить!

Радостно мы свернули по широкой дуге, мимо грозной «Авроры», голубого (видно, в цвет волн) Нахимовского училища и вошли в Большую Невку. Как ни странно — тут, в узости, ветер дул гораздо сильней, волны были выше и злей. К чему бы это? Как темное облако, набежало сомнение... Может, мы зря? Немало уже наш друг горя повидал от случайных гостий — взять тот же случай с пальто. Но мысль эта рассеялась... мысли наши легко тогда рассеивались, особенно на ветру, и осталось лишь ликованье — мы часто ликовали тогда. Порадуем внезапным своим появлением, а еще и!.. Крепкое оказалось «и»!

Мы прошли под простым, но мощным Сампсониевским мостом. Справа пошла Выборгская, слева — Петроградская сторона. Тогда еще там не сверкали сплошным зеркальным стеклом бизнес-центры — темнели закопченным кирпичом заводы. Вика забеспокоилась.

— Мы куда?

— Туда-а, туда-а! — грозно проговорил капитан.

У нее, как показалось мне, появилось желание спрыгнуть. И она была бы права: доплыть в холодной, отрезвляющей воде до ближайших гранитных ступеней — всего ничего. Зато бы она... но об этом позже. Девичье сердце чует беду!

У совсем невзрачного Гренадерского моста, у обветшалых гренадерских казарм мы ушли на Петроградскую сторону, поплыли по вовсе узкой, мелкой Карповке. «Мелко плаваете!» — как сказал бы Захарыч, наш знакомый мореман. И был бы прав. Совсем близко за нами летело эхо. Справа нависал, наплывал сладостно-гнилостными запахами Ботанический сад.

Опять они — в узкую, зловонную речку!.. Миазмы — их цель?

На левом, простом, покатом берегу в желтых одуванчиках грелись на солнышке вытащенные лодки и катера. Хлюпали о берега волны, поднятые нами. За берегом вставали стройные желтые корпуса Первого медицинского, что вскоре пригодилось... Идиллия!

За Ботаническим садом — северный модерн, суровые, но изысканные дома Аптекарского острова Петроградской стороны, угловые круглые башни с железными флажками-флюгерами наверху, с вырезанными на флажках цифрами — 1901... 1904. А вот и наш плоский урод, серое детище конструктивизма, созданное не для жизни — для воплощения идей. Но — жили и тут, и порой неплохо. Мы, во всяком случае. До поры.

Мы поднялись в лифте. Открыли дверь в мастерскую собственным ключом. Игорек сидел, горевал о пальто... И тут мы! О, радость! Игорек и действительно обрадовался, забегал, потирая ручонки:

— Картошечка? Так... имеется. Лучок... так. Грибочки закатанные... Есть!

Мы вились возле Вики, хвастались видом из окна нашего друга, иногда легко касаясь ее, исключительно с целью привлечь внимание — то к удивительной, перекрученной спиралью, могучей иве на берегу, то к каменному орлу на доме напротив.

Игорек, самый бескорыстный из нас, беззаботно насвистывал, чистил картошечку... То было счастье... внезапно вдруг испарившееся, как его пальто. Посвистывая, Игорек пошел к двери с ведром, выкинуть очистки, сдвинул щеколду. Дверь с грохотом распахнулась, и, как шаровая молния, влетела разъяренная Ирка, жена Никитушки. Меня больше всего взбесило, что она так плохо думает о нас: мы же ясно сказали ей, что идем в суровую Ладогу! Почему же она решила так вдруг, что мы уткнемся в мелководную Карповку? Мы вообще оказались здесь абсолютно случайно! Наши пороки, в которых нас сейчас обвинят, — давно, фактически, дышат на ладан! А злобная Ирка раздувает их! Кто звал ее? Как-нибудь сами бы разобрались в своих пороках. А теперь — все. Больше всего я боялся за Никиту. Несколько звонких оплеух его даже украсили бы, придали румянца щекам, добавили бы света в глазах. Но я-то знал: произойдет то, что Никиту не красит: всегда он находил наихудший путь и долго потом всех ненавидел — за то, что видели его таким. Будучи уже абсолютно уверена в его предательстве (по отношению к нам), Ирка сняла с ноги тяжеленный туфель и ударила Вичку по голове.