Валерий Попов - Запомните нас такими

В зарубежных поездках, несмотря на то, что он довольно сильно хромал, он всегда бежал впереди.

— Глядите, глядите! Это божественно! — восклицал он у очередного шедевра, добежав первым.

Действительно, заграницу он любил страстно, поэтому все относились к нему почти с любовью, хотя он слишком уж увлекался порой.

— Спать в Париже? Да вы что? Это же преступление! — восклицал он и, восторженно хромая, вел нас на какую-нибудь темную улочку, глядеть запрещенные груди и зады. «Неужто, по работе, чтобы потом заложить?» — в это не хотелось верить, особенно глядя в его вдохновенное лицо.

Видимо, закладывал он не круто, потому что мы оказывались с ним все в новых поездках, но что-то, видно, докладывал, раз ездил снова и снова? Все уже привыкли к нему. «Где ж наш романтик блуждает? Ужин стынет!» — переживали мы. И романтика и погубила его. Однажды на таможне в чемодане у него был обнаружен искусственный орган нереальных размеров. «Зачем он вам?» Тогда это считалось криминалом, особенно на такой должности. И его перестали пускать — чем он, впрочем, очень гордился, особенно, когда пришла свобода и он стал одним из видных лидеров ее.

— Я сделал свой выбор еще тогда! — говорил он гордо.

Однажды, после выступления, я шел по городу Мюнхену и страдал.

— Как мало пришло народу на выступление! Нет, не любят русских писателей за рубежом — ох, не любят!

И денег мало дали, а я мечтал дубленку купить... Какая уж там дубленка!

Впрочем... тут я увидал скромную витринку, за ней висели дубленки — ну как раз мне по зубам! Не новенькие, конечно... но в самый раз, по моим деньгам.

Я вошел, подскочил к вешалке, снял крайнюю и стал надевать.

Да, не любят русских писателей за границей: продавщица, вместо культурного сервиса, вдруг подскочила и стала дубленку срывать. Да — не любят здесь русских!

Хотя это потому, может, что дубленка-то действительно — маловата! Зато вот эта!.. Эту она вообще вырвала у меня из рук, не дала даже прикинуть — и вытолкнула меня на тротуар! Вот это сервис! Да — не любят тут русских писателей, не любят! Я шел по Мюнхену и лишь минут через десять просек, что это была, по-видимому, химчистка.

— Конечно, — говорил мне слегка выпивший руководитель Союза писателей, когда власть их кончалась и приходили мы. — Власть вы возьмете и получите... кое-что. Но запомни: так гулять, как мы гуляли — вам не гулять! — Он надолго сладко зажмурился, потом открыл сияющие глаза. — Просыпаюсь утром в юрте, не помню ни хрена. Вспоминаю: дни Ленинграда в Казахстане, я — руководитель. А брюк нет! Пиджак есть, ордена на месте, слышу — сигналит машина: министр культуры Казахстана приехал за мной. Мечусь по юрте — брюк нет. Министр сигналит — министры не любят ждать! Открываю холодильник — брюки там, в морозильнике, аккуратно сложенные, все в инее... Нет — вам так не гулять!

Помню, когда зарубили мою книжку — и главное, непонятно, кто, меня надоумили попытаться прорваться к секретарю обкома по идеологии (за точность термина не ручаюсь). Меня он слушал, не поднимая глаз от каких-то важных бумаг. Когда мое красноречие кончилось и я умолк, он поднял от бумаг красные, измученные глаза и спросил: — А о бесстойловом содержании скота не хотите написать?

Тридцать лет спустя я разглагольствовал так же красноречиво о роли литературы, и в частности моей книжки, уже перед совсем другим слушателем — молодым и румяным президентом то ли трастовой, то ли консалтинговой компании. Сначала он тоже слушал меня, не отрывая глаз от каких-то ценных бумаг на столе, но постепенно его «доставало» все-таки — свободная страна, новые люди! Не зря мы боролись столько лет! Окончание моей речи он уже слушал, не сводя с меня глаз, и когда я с надеждой умолк, он сказал, дружески улыбаясь:

— Вы так замечательно говорите! Не хотите ли рекламировать кофе «Чибо» по телевизору?

После знаменитого вечера в Доме Писателей в 1968 году, на котором выступали Бродский, Довлатов, Городницкий, Уфлянд, Галушко, Кумпан, Марамзин и я, а вел этот вечер Гордин, мой телефон на следующий день разрывался от звонков друзей — все ликовали. Вот телефон снова затренькал, и я радостно произнес: «Алло!» — «Вам звонят из Комитета государственной безопасности! Необходимо с вами встретиться и поговорить!»

— Конечно, конечно, разумеется! Встретимся, обязательно! — воскликнул я.

На том конце провода повисло молчание. Видно, они привыкли к другой реакции на свои звонки, и мой ликующий тон несколько сбил их с толку.

— Вы поняли, откуда вам звонят? — произнес тот же мрачный голос.

— Ну конечно! — радостно повторил я. — Слушаю вас!

— ...Давайте встретимся сегодня... в четыре часа.

— У вас?

На этот раз мой энтузиазм сбил их с толку надолго. Наконец, все же послышалось:

— Нет. Не у нас. Давайте встретимся на углу Литейного и Петра Лаврова. Как я узнаю вас?

«Ну и профессионалы! — подумал я. — Даже не знают, кого видеть хотят!»

— Давайте... я буду держать в руке цветок!

— Нет, — последовал мрачный отказ. — Я буду стоять с газетой.

— Отлично. С какой? — горячо заинтересовался я.

В ответ послышались гудки. Видно, мой разговор их утомил — не привыкли они еще, что с ними уже могут разговаривать так!

Опоздал я всего минут на пятнадцать — звонки, звонки! — но моего «абонента» узнал сразу, и даже не по газете. Несмотря на тщательную конспирацию, они резко выделялись из обычных людей. Мой был приземист, темноволос и почему-то сильно небрит. Видно, дома не ночевал, разрабатывая операцию. Мы поздоровались, почему-то не за руку. Далее он предложил пройти с ним в «одно место» (хорошо, что не в два). Трудно было отказать ему. Мы перешли Литейный и вошли в скромную гостиницу. На втором этаже коридорная молча протянула ему ключ, и мы вошли в самый обычный номер и сели почему-то за маленький столик у кровати. Я достал ручку и блокнот, положил на стол. Почему-то это ему не понравилось.

— Вы что хотите записывать?

— Все! — с энтузиазмом воскликнул я.

— Тогда запишите мой рабочий номер! — сказал он и продиктовал букву и цифры (тогда номер состоял еще из буквы и цифр).

Я записал. После этого он глухим голосом и как-то без огонька стал говорить о том, что враг в нашей стране поднимает голову, особенно в связи с «пражской весной» и знаменитым письмом чешских диссидентов «две тысячи слов». Поэтому долг каждого сознательного гражданина сообщать «органам» о всех случаях подобного рода. Он говорил еще долго, я старательно кивал, но мысли мои улетели далеко, к более приятным темам.