Валерий Попов - Чернильный ангел [Повести и рассказы]

— Ну что... старая любовь не ржавеет?! Выкинул Ваню? — терзал меня Кузя.

Я ликовал.

...Ваню выкинул... А где, кстати, он? В усадьбе его сейчас бушевали дети Юга, топтали малину... Он их туда пустил? Судя по высокой скорби в голосе Кузи, Ваня их сюда запустил... а премию «за вклад в дружбу» не получил... Бывает. А я что — не дружу с народами? Вон у меня какой сын Юга ядреный. Не столько любо, сколько дорого!.. Заслужил?

— Ну и чего ты добился? — презрительно Кузя произнес.

Как — «чего добился»? А деньги? Меньше двадцати пяти тысяч долларов Фонд Пауэлла не платит никогда... Кончились, значит, мучения — нормально заживем! Накупим лекарствий, витаминов!

Не зря «чернильный ангел» накануне мне явился: вон по-прежнему раздувается на простыне — жена убрать и не подумала, молодец!

— Ну и чего ты добился? — вскользь глянув на ангела, Кузя повторил.

— Ну... — проговорил я неопределенно.

— Пупу премию дали! Доволен? Вот так она любит тебя! — Кузя горько расхохотался.

Да-а-а... Любить ей действительно не за что меня!

— В общем, поздравляю тебя, — Кузя презрительно проговорил.

Почему меня-то? Я-то теперь тут при чем? Моя «дружба народов» ни при чем оказалась.

Кстати, Кузя и не замечает словно бы, что один из представителей угнетенной народности в палисаднике у меня и мне с ним нелегко придется, мягко говоря.

Но Кузю интересуют лишь высшие сферы — что конкретно, то все мелко для него. Я его близоруким считаю, а он, наоборот, меня.

— Неужели ты не понимаешь, — Кузя вскричал, — что это такое: Пуп?!

Ну почему... понимаю. Василий Никифорович Пуп. Советский классик.

Понимаю. Умел дружить! Видно, Фатьме ее партийное руководство поручило восстановить не просто дружбу, а весь Советский Союз!

И чтобы Пуп дружбой заведовал!

Она справится.

Но меня сейчас больше волнует то, что в палисаднике у меня творится!

— Неужто ты не понимаешь, что Пуп — это возврат к старому?! — Кузя произнес.

Но в новое ты ведь меня тоже не пустишь?! — подумал я.

А при Пупе я пару раз плова урвал, в дружественных республиках, — плова, а также бешбармака, а также самсы, катырмы, катлымы, патырчи и немного чак-чака!

А ты хочешь, чтоб я тебя за идеи любил — причем за твои, ко мне не имеющие отношения?.. Отдохни!

Вот такой я нехороший...

Красавица моя гостя дорогого уже к порогу самому подвела... Умница!

Главное — его в саклю не пустить, потом его оттуда не выкуришь — уж я-то знаю!

— Извини! — сказал я Кузе.

Метнулся туда. Притормозить немного дружбу народов, раз она такие завихрения дает!

— Оча! — рявкнул я.

Буквально на самом пороге его подстрелил. Вздрогнул, обернулся. На бегу я ладошкой призывно помахивал — мол, погоди, не входи, сказочное предложение имею.

— Хочешь... на остров... поплыть? — с трудом переводя дыхание, вымолвил все же до конца.

Оча изумленно застыл: на какой остров?! Ну, на необитаемый, разумеется! На нашем озере их полно! Предлагаю себя Пятницей! — честно в глаза ему посмотрел.

Оча явно заскучал от этого взгляда: и честь вроде явно не оскорбляют, как он рассчитывал, и в то же время предлагают какую-то чушь. Он сюда приехал войну развязать — а его на какой-то остров отправляют!

— Н-нэт! — мрачно Оча произнес.

Ну, оставайся... Но я, Пятница, буду неотлучно с тобой. И так позабочусь о тебе, что ты о далекой родине заскучаешь! Вот какой я нехороший.

Жена своими слабыми ручонками упорно тянула Очу в дом... еще один дом придется штурмовать?..

Но жизнь, как всегда, спасает, спасла и тут! Оча только наступил ногою завоевателя на крыльцо, как во двор красивыми зигзагами вошел Битте-Дритте — и с удивлением увидел работу по специальности, въехавшую ему прямо во двор.

— О! — Он глянул на «ниссан», после — на Очу. Вдруг откуда ни возьмись... — Сюда, быстро! — рявкнул он.

Оча, помедлив, снял ногу с крыльца и приблизился к Битте.

— Большой ремонт, малый? — резко поинтересовался Битте.

— ...Большой! — величественно произнес Оча.

— Сделаем! — Битте вдруг отдал честь. — Да... зацвела машинка твоя... как черемуха... Во, ржавчина... — сладострастно заговорил Битте.

Потом — я слегка отвлекся от них — Оча появился над гаражом, в домике Джульетты, украденном Битте при работе его в оперном театре... (Пусть Ромео и вытряхивает Очу оттуда!) Битте, открыв мотор, чему-то дико поразился:

— Ну и херня!

Оча на балкончике вздрогнул, потом достал из кармана телефончик и стал тыкать могучим пальцем. Телефон в его руках — это опасно.

Потом я ушел к себе, погрузился в маразм творчества и, когда часа через два вышел размяться, увидел следующую картину: мотор «ниссана» был разобран на составляющие и аккуратно разложен на тряпочках по всему двору. Битте, довольный, вытирал руки ветошью и, видимо, собирался пойти прогуляться. Молодец — здорово мне помог!

За оградой стоял Левин и, прищурив один глаз, что-то соображая, смотрел на Битте, неожиданно вдруг рассекретившего свои «золотые руки».

Битте неторопливо двинулся к калитке.

— Эй! Куда пошел? — рявкнул Оча с балкона.

Битте с некоторым удивлением, с трудом вспоминая, глядел туда.

— A-а... это ты. Ты очень-то не увлекайся мной — разочаруешься!

После чего Битте удалился вверх по проулку. Оча слетел с балкончика. Кузя неожиданно оказался на стреме.

— Совесть у тебя есть? — укорил он проходившего мимо Битте.

— Полный бак совести! — отрезал тот и зашагал по шоссе.

Я тоже решил прогуляться, вышел на озеро, глянул вверх...

А Мефодий-то разгулялся!

Я возвращался, обогнув озеро и даже слегка успокоившись... Вот так! Ни черта мне не дали... кроме порток. Да и те, если честно, я сам купил — в секонд-хэнде взял, с раскладушки «Одежда на вес».

Полкило штанов.

И ждать больше нечего.

О! Тут я остановился. На том же злосчастном мосту через ручей (по-английски — «крик») стоял теперь красный «пежо», и пассажирка, выглянув из него, расспрашивала все ту же почтальонку.

Пошел гость!

Надо упредить. Запыхавшись, я притрюхал домой, вбежал на террасу, зорко взглянул на жену.

Она сидела откинув голову, открыв глаза и приоткрыв рот. Я осторожно взял ее за руку, Господи, одна кость!

— Да-да... я слышу, — выплывая откуда-то, пробормотала она.

Лучше бы она сейчас не слушала, немножко бы поспала!

На цыпочках — что было, как теперь понимаю, глупо и полностью выдавало меня — я вышел с террасы, пошел к калитке.

События уже обрушивались на меня, как дома при землетрясении. К калитке, радостно хромая, двигалась бабка Марьяна, Саввина теща, поселковая горевестница — все худшие вести приносит всегда она, причем задыхаясь от страсти, забывая про хромоту.

— Тебя там баба кличеть! — радостно и громко воскликнула она.