Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

— Ну не спишь же, сволочь! — нетерпеливо произнес друг.

Я открыл глаза.

— Да... ну ты и сволочь! — проговорил Егорушка, стоя надо мной и озирая пространства, вертя башкой, как мне показалось, с некоторым восхищением.

— Да, я сволочь! — с достоинством проговорил я. — Ну и что? Может, ты этого не знал?

— Знал... конечно, — с уже явным восхищением произнес он. — Но что такая!

— Ну — какая — такая? — вставать было смертельно лень, но любопытство одолевало.

— Что ты на такое способен!

— Ну — на какое — такое? — я, сладостно кряхтя, поднялся и в восхищении оцепенел.

— Знал, что ты на многое способен... но, чтобы мы прилетели прямо в Нью-Йорк!

— Ну, при чем здесь я? — скромно пробормотал я. — Спал, видел сны!

— Ну уж не знаю — сны твои управляли шаром, или бог... Но такого!..

Да-а-а... такого, действительно... такого — да!

Далеко впереди — внизу, на крохотном островке, маленькая, как оловянный солдатик, задравшая ручку с факелом Статуя Свободы среди графитно-серых тяжелых волн. По шару тарабанил крупный дождь.

На самом краю берега, протыкая тучи, торчали два стеклянных «пенала», наверху облитые солнцем. Дальше, в желтой пленке дождя, торчали заточенные «карандаши».

— Почему же я сволочь? — в упоении повторил я.

— Потому что нормальный человек... не может так прилететь! — повторил Егор. — Нормальный бы человек... куда-нибудь на айсберг попал!

— Ну, извини! — с восторгом проговорил я.

Мы пролетали совсем близко от Руки: верх факела был окружен загородочкой, совсем как наша «корзина», а «пламя» факела имело вид прозрачного желтого чайника с задранным носиком.

Никогда еще я не был так близок к Свободе!

— Ну вот, сейчас опять начнут предлагать миллионы! — капризно произнес Егор.

— Ну, может, еще и нет! — сказал я.

Потом вдруг стало резко теплее, ветер оборвался — мы летели над сушей!

Какие-то ровные пыльные площадки проплывали совсем близко от нас... Крыши?! Они-то как раз казались близкими и понятными — а вот движение каких-то клопиков на дне пропасти казалось странным... как они там?

Я вдруг с удивлением увидел, что Егор свесил метров на десять наш ржавый якорь на веревке, и лихо, и, вместе с тем, задумчиво, раскручивает его, как знаменитый Балда, который хотел той веревкою «море морщить» да «проклятое племя корчить».

— Ты чего это? — проговорил я.

— Сей секунд... заякоримся! — лихо проговорил Егор, и почти в то же самое мгновение нас резко рвануло — якорь зацепился за какую-то скобу — мы стали в четыре руки подтягиваться, и, шаркнув, вся наши система завалилась на широкую шершавую площадку. На краю крыши сидел какой-то сыч, или, может быть, сип, повернувшись, встопорщив перья на шее, он изумленно глядел на нас желтыми глазами, потом медленно махая, полетел.

Сперва мы наладили на нашей крыше, размером около шести соток, маленький огородик, потом развели курочек-несушек — и, сидя в шезлонгах на крыше небоскреба, каждый раз проглядывая пламенно-красную чистоту яичка на фоне яростного нью-йоркского солнца, выпивали его. После этого, на нашу беду, мы не удержались и наладили у себя на участке производство ранних овощей — салата, спаржи, ревеня и, конечно же, чуть не вступили в изнурительную войну с корейской общиной, которая, как она думала, узурпировала всю торговлю ранними овощами в Нью-Йорке... ан нет! Мы, юные мичуринцы, без особого труда переплюнули их: ревень наш был толще, бордовый отлив на его стебле был гуще, а картошка была не меньше, чем с кулак. Стало модно залетать к нам на вертолетах и уносить по воздуху с собой мешок-другой отборного картофеля. Мужчины во фраках, дамы в песцах стали нашими постоянными клиентами. Корейцы ярились внизу: на такую высоту общественного положения им было явно не вознестись. А когда еще у нас появились цветы! Все важнейшие приемы высшего света было модно декорировать нашими цветами... Знали бы они об их производстве! Я, совершенно опустошенный, весь изошедший на цветы, валялся, как шкура мула, на нашей площадке.

— Вставай, морда! Заказ на гладиолусы! — доставал меня крик моего друга.

— Гладиолусы... гладиолусы... — я брел за сарай, пытаясь вспомнить, как эти чертовы гладиолусы выглядят...

Начались какие-то мичуринские гибриды: незабудки с огромными листьями георгина, роза на длинном волосатом шпыне подсолнуха...

Гулять мы ходили с Егором исключительно в Даун-Таун: район улиц-ущелий между высокими домами, район финансовых воротил, всегда подтянутых, выбритых, костюмно-галстучных «яппи». Здесь, на самом краю Манхэттена «яппи», в черных костюмах и темных галстуках на белых рубашках, выпивали и горланили каждый вечер, стоя у высоких стволов-пней прямо на улице, на оконечности острова. Хотя бы на минутку ослабеть — присесть или хотя бы на секунду перестать базлать, перекрикивая других, считалось абсолютно невозможным для «яппи»: «яппи» молод, элегантен, вопиюще агрессивен... дать хоть на секунду передышку барабанным перепонкам своего соседа считалось позором. Мы с Егором кричали по-русски, но это как раз недостатком не считалось: знание всяких редких языков исключительно поощрялось. «Яппи» не кичились своим происхождением, верней, кичились, но совсем наоборот — происхождение из семьи мусорщика или лифтера ценилось выше, чем происхождение от толстосума. «Яппи» всего в жизни добивается сам!

Торговля куриными яйцами? Отлично! Выращивание картофеля? Великолепно! Но только до двадцати шести лет: после двадцати шести «яппи» должен переходить на исключительно финансовые операции!

Мы долго с Егором кумекали, как это нам сделать: двадцать шесть, как-никак, уже не за горами, нам обоим было уже за тридцать... очередное появление с картошкой в карманах и свежайшими яйцами за пазухой, прежде столь любимое нашими друзьями, грозило крушением. Да и режим жизни «яппи» начал нас утомлять: почти каждый «ужин» заканчивался засыпанием у стола-колоды, все затихали, сцепившись руками, словно измеряя толщину колоды, хотя толщина ее, измеряемая каждый день, была известна. С первыми лучами солнца, несущимися с океана, «яппи» расцепляли свои ручонки и бодрые, отдохнувшие, мчались в свои офисы, громко горланя. Конечно, «яппи», добившимся многого, и кроме колоды было где ночевать, но у колоды считалось престижней, места вокруг нее строго регламентировались.

Такой ритм жизни не каждому был по плечу: не случайно в «яппи» попадали исключительно самые энергичные...

Один из них, сам, словно окрашенный яичным желтком, предложил нам узурпировать всю торговлю яйцами в западном полушарии.

Остальные «яппи» одобрительно загалдели: что-либо «узурпировать» — это было в их духе!.. Куриц-несушек предполагалось расселить по всем крышам всех небоскребов западного полушария: отныне мы, подлетая, скажем, к Нью-Йорку, увидели бы его крыши как бы покрытые снегом!.. Но тут вдруг, буквально за несколько секунд, мода на яйца резко прошла — что-то в них обнаружили, кажется, холестерин. «Яичный желток», так же бешено хохоча, тут же предложил заняться вместе с ним оконными рамами. Что больше всего поражает в Америке, несущейся вперед со скоростью «боинга», — что, оказывается, не все еще сделано, что, оказывается, еще есть что делать... казалось бы, при такой скорости работы должно быть сделано, наконец, все... ну, скажем, кроме еды и питья... но находится, к нашему удивлению, много еще чего сделать! Фантазия человеческая не имеет пределов: ведь, казалось бы, уже есть неплохие рамы, с натугой спускающиеся снизу вверх, без всяких форточек и крючков... что тут делать еще? Открывай себе — закрывай... но «яичный желток» за секунду выкинул веер идей по поводу усовершенствования оконной рамы... Да, тяжело!