Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

— Так это же мой двоюродный брат! — воскликнул мой толстый, самоуверенный друг. — А ходила с ним его мать, тетка моя! А сам я в этой квартире с матерью жил после блокады, до сорок седьмого!

— А я в сорок шестом приехал на Саперный! Встретиться могли!

Мы радостно-возбужденно кричали — жена друга приоткрыла шикарную дубовую дверь и с удивлением посмотрела на нас.

— На Саперном, оказывается, вместе жили! — возбужденно объяснил он ей, не вызвав, впрочем, никакого ответного энтузиазма, только мы могли понять возбуждение друг друга!

— Да... надо же... надо же! — словно впервые оглядывая друг друга, повторяли мы.

И он рассказал историю, которую он, будучи человеком крайне хитрым и осторожным (не всех же пускают в ООН), раньше скрывал — во всяком случае, от моего беспощадного пера!

Оказалось, его родной дед по материнской линии был генералом, смоленским губернатором, хоть и по происхождению петербуржцем — в Петербурге, где-то возле Финляндского вокзала, имел он огромную генеральскую квартиру и трех дочерей-смолянок. Спасло их в некоторой степени то, что он умер еще до революции, и о нем забыли — осталась вдова с тремя дочками — впрочем, в той же квартире. От революции и гражданской войны они все четверо спасались в Новочеркасске — все три дочери в разной мере не успели закончить беспощадно закрытый Смольный институт. С наступлением некоторого затишья, некоторого ослабления ненависти к «барам», сестры как-то определялись: мать моего друга устроилась преподавательницей французского в местный индустриальный институт — знания языка, полученного в незаконченном Смольном, теперь вполне хватало для преподавания в институте — времена изменились.

— Вот! — друг возбужденно выхватил из пузатого комодика в стиле Жакоб старинную твердую, коричневато-дымчатую фотографию. Три кудрявые смолянки в темных платьях и белых кружевных передничках стеснительно улыбались, не подозревая о дальнейшей своей судьбе.

— Вот мама моя, — друг указал на среднюю. — Ну... на кого похожа... а? — нетерпеливо проговорил мой друг. — Ну... на кого?

Я посмотрел на фотографию... потом на него. Неужели он так страстно желает услышать, что на мать похож он... зачем это нужно ему, явно не похожему? Нет, он явно желает чего-то другого, волнующего его сейчас гораздо сильнее... и наконец, я понял, что он хочет услышать... тем более, это было чистой правдой.

— Так вылитая дочка твоя! — воскликнул я, и понял, что по максимуму умаслил его, — друг горделиво откинул свою носатую голову.

— Ну — а сестра ее, — он показал на крайнюю — вышла замуж за Грюнблада, бывшего саратовского помещика, немца... то есть — сначала она вышла в Москве, за такого очень известного тогда академика Сажина... но там что-то не получилось у них, и она вернулась в Ленинград (и остальные сестры уже вернулись, на Саперном поселились) — и вышла она замуж вторым браком за Грюнблада — Грюнблад его фамилия, а не Гринблат, как ты говоришь... и родился у них больной Андрей.

...Я снова вспомнил Андрея: при каждом его мучительном шаге-броске гримаса страха и страдания появлялась на его лице... тут друг, к моему ужасу, добавил, что так и задавила Андрея болезнь, так и не успел он побывать никем, кроме школьника и чертежника-надомника, не дожив и до тридцати, и мать его умерла еще раньше, чем он... и за ним стала ухаживать тетка — уже со стороны отца, умершая на могиле Андрея, ровно через год после его смерти. Вот какая трагедия проходила рядом!

Я вдруг ясно, словно сейчас, увидел Андрея... Я с облегчением прибегаю домой после школы, весело обедаю, потом, облизываясь, неторопливо подхожу к высокому окну — и вижу посреди асфальтового нашего переулка Андрея, со страдальчески открытым ртом и вытаращенными в отчаянии глазами, только еще доковылявшего к этому времени до моих окон. Особый драматизм был еще в том, что они с матерью, поддерживающей его, шли не по тротуару, а посередине улицы, навстречу машинам... тротуар им двоим, передвигающимся рядом, да еще при не совсем прямых бросках Андрея, был узок. Сжималось ли тогда мое сердце? Чуть-чуть. Видение Андрея под моими окнами воспринималось мною больше как временной фактор, как мой личный выигрыш у тяжелого, медлительного времени. Было ли сострадание? Не знаю... Не так давно в справочнике «Весь Петербург», торопливо листая его в гостях, я с содроганием прочел, что, оказывается, в нашем скромно-вычурном доме семь находился до революции «Милосердный дом призрения слепых женщин имени императрицы Марии». А было ли тогда милосердие в нас? Очень немного! Помню, что с Андреем никто не общался, даже на парте он грустно сидел один... но слава богу — не помню и случая, чтобы дерзко его обижали, все-таки на такое не были способны — хотя в то время злоба была в большом ходу. А я? Общался ли я с ним?.. Не помню. Помню, что квартиру я его посетил — кажется, оформляли какую-то газету... кажется.

Знал бы я, глядя тогда на Андрея, сколько важного для меня уже запечатлено в нем тогда... но я не знал этого... и хотел ли знать?

О, Саперный!.. Помню темные, пахнущие керосином и несчастьем коридоры, ведущие в комнатушку, окном уткнувшуюся в стену — там жил с матерью остроносый и тонконогий Генка Астапов, с которым я занимался... время от времени в награду за мою усидчивость и терпение он набрасывался на меня с кулаками — я плакал.

Вот маленький и скуластый Юра Рудный, с пустым, выпуклым и спокойным взглядом настоящего убийцы... пока что он ограничивал свою мощь резкими внезапными ударами тебе под дых...

Бледно-рыжий Леха Трошкин с почти старым уже, обвисшим, в розовых прожилках лошадиным лицом. Как, закидывая голову и прикрывая глаза белыми ресничками, пел он сиплым, слегка надтреснутым тенором грустные песни... Помню вечер, освещенный лишь в углу физкультурный зал, растроганно качающую головой нашу Марью Сергеевну... как мучил ее месяц за месяцем хулиган Трошкин — и вот!.. Вскоре он погиб, захлебнувшись блевотиной.

Из каких дремучих руин мы выбирались, как проходили мы то по краю могилы, то по границе тюрьмы!

Пока темечко твое еще не заросло, пока не вырос характер, бродишь ты, слабый и несчастный, как черепаха без панциря, и всякие смуты и погибели так и льнут к тебе!

Смерть явно ходила кругами вокруг тебя, то и дело напоминая — ночью, ты остаешься с нею лицом к лицу — сидишь в кровати, думаешь и, наконец, тяжко вздыхаешь — да, никуда не денешься, как ни крути!

Сегодня пришел Толя Кутилов, сын дворничихи, сидел и непохоже на себя полтора урока молчал... потом пришла директорша, вызвала его к доске, погладила по голове и неожиданно проговорила: «Если хочешь, можешь уйти!» Мы сидели, потрясенные столь небывалыми событиями, и только потом поняли — это смерть, она всегда нарушает обычность, всех в этих случаях охватывает непонятное волнение... Кутилов молча прошел к своему месту, выдернул из парты портфель и, сгорбясь, вышел из класса, хлопнув дверью, но директорша собрала все свои силы и не сделала осуждающей гримасы. Мы молчали, испуганные необычным, не до конца понимая еще, но уже догадываясь — что же такое необычное рядом стряслось.