Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Со слегка фальшиво-патетической скорбью директорша говорит нам, что мама Толи Кутилова погибла — ее ударило трубой, торчащей из кузова проезжавшей машины, когда она мела мостовую. Наверняка директорша искренне сочувствовала горю — но говорить иначе, в искренней интонации, просто уже не умела.

...Я почему-то сразу живо представил место, где это произошло — на Маяковской, не доходя совсем немного до Рылеева, с правой стороны — Кутилов жил в этом доме...

Потом — не могу вспомнить, до смерти матери или после? — Кутилов появляется в моей памяти еще раз... маленький, хохлатый, в серой мышиной форме, небрежно выбившейся из-под широкого ремня, он сидит за школьным роялем и звонкие, четкие трели так и летят из-под его пальцев — прекрасные, видимо, способности были у него... и это все, что я сейчас знаю о нем, и больше навряд ли, наверное, узнаю.

Мы и сами уже заглядывали в черную бездну — не говоря уже о болезнях, когда сознание содрогалось от надвигающихся из темноты ужасов... Страшные, холодящие душу нападения происходили вдруг и среди бела дня, вроде ни с того ни с сего.

Помню, как провалилась в дыхательное горло вишневая косточка и не хотела выходить — помню белую скатерть, несколько предыдущих косточек с ошметками темной мякоти на остреньких краях... и вдруг — неудачный вдох, и — остановилось дыхание! Сначала я покашливаю вежливо (не люблю беспокоить других!), потом вскакиваю, выхожу в прихожую, возвращаюсь... дыхания нет!.. и главное — я не знаю в этот момент: появится оно через некоторое время — или уже никогда? Движения мои ускоряются, все тоже вскакивают. Я с надеждой выбегаю во тьму, с отчаянием — вбегаю обратно, на свет, сигналя вытаращенными глазами — с надеждой оглядывая всех — что делать, а? Удары по спине, крики: «Глотни!», «Выпей воды!» — но я уже понимаю, что это не поможет. Сколько проходит? — минута, две? — и ничего! То есть — как это ничего? Все безнадежней, все страшнее, перед глазами все темнее, и вот уже нет школьника, и даже человека — что-то древнее, атавистическое, мощное начинает звериное сражение за жизнь — уже не рык, а какой-то ыыыыык пытается прорваться сквозь глотку... нет уже ни квартиры, ни родственников... есть какой-то ящер, пытающийся изо всех сил не умереть... потом я медленно возвращаюсь в комнату, вижу свет... я стою неподвижно... дыхание, кажется, слегка проходит... или — почему же я вернулся обратно? Главное — не пошевелиться, удержать эту спасительную позу... может — она единственная, остальные гибельны? Я стою. Слезы счастья — которые поначалу вырвались, как слезы ужаса, едко пощипывая, текут по щекам.

— Все! — понимаю я, и с бледной, но уже победной улыбкой усаживаюсь за столом, и даже беру дрожащей рукой дребезжащую чашку. Словно и из ушей вылетели пробки — громкий радостный гул окружает меня.

— Ну ты, брат, испугал! — счастливо улыбается отец, и я чувствую, как я, чуть было не исчезнувший, люблю его.

Уже поднимается хохот: обычное будничное чаепитие превратилось после ухода мрачной гостьи в празднество, в карнавал.

Отец — давно я уже не видал его таким растроганным, радостным, разговорчивым — рассказывает, что и у него есть такая штука — спазмы горла из-за всякой ерунды, а иногда даже просто так, от судорожного сглатывания слюны... и все: кажется, пришел конец, время твое убегает... и теряя всякий стыд, понимая, что не о стыде уже надо тут думать, испускаешь ыыыыыыык!

Совсем недавно, — улыбается отец, — такое вышло на научной конференции, у себя в Институте растениеводства забрался на трибуну... и вдруг вместо ожидаемого доклада издал три раза звериный вой, и с трибуны убежал. Все здорово удивились! Мы счастливо смеемся. Я смело беру на ложечку несколько сморщенных вишневых шариков, спокойно проглатываю их... и родители тоже спокойны — все понимают, что страшная гостья не может, как девчонка-егоза, то выбегать, то появляться снова — так весь ужас и всю таинственность растеряешь...

Много раз она брала меня после этого за горло — последний раз заскочила таблетка — я успел вбежать на третий этаж, где жил доктор, спуститься... дыхания не было... потом все же отпустила... Приучает?

Думаю, что вишневая косточка была лишь «звонком» — вряд ли тогда уже понадобилось меня забирать... А как же прочие ужасы, социальные страдания... так и останутся непознанными?.. Негоже, негоже! Пусть сначала помучается, увидит все во всей красе... куда торопиться?!

Сразу — смерть?.. а как же — тюрьма? Человек должен измучиться, отравиться жизнью — потом уже только можно преподносить ему главную, самую великую неприятность... Иначе — не тот эффект... что же это за жизнь (и смерть)?

Все, поэтому, двигалось как положено: надо пхнуть человека по всем углам, чтобы в конце концов показать пятый, самый последний, самый темный и страшный угол.

Булыжники, тяжелые ржавые болты, бутылки укладывали мы на подоконнике второго этажа лестницы, ожидая нападения парней из соседнего, враждебного нам восьмого дома. Кто-то — с наиболее суетливой душой — даже принес и положил рядом с кучей тяжелую медную гирю от часов, наполненную, как потом оказалось, тяжелым песком. Все одобрительно-лихо заговорили, увидев гирю — но на самом-то деле, понятно, у всех похолодело внутри... я тоже глядел на этот склад на границе небывалой, пугающей, нереальной и в то же время уже почти готовой страшной жизни, из которой — было ясно — к спокойствию и сохранению в целости зубов и глаз уже не придешь... Неужели эта тропка только одна?

Не помню, как я ушел, оказался дома, взял дрожащей рукой какую-то книжку...

А вот — преддверие тюрьмы: прорыв в соседний дом на склад, торопливое хватание алюминиевых трубок разной длины... сколько давали тогда за хищение социалистического имущества?

Влияние улицы? Конечно — а чье же еще? Родители на работе, судьба твоя еще во тьме, даже догадок еще нет — так, видения... за что же держаться? Рядом небрежные, авторитетные твои приятели, единственные люди, с которыми ты как-то связан на земле — почему-то уверенные (или неуверенные?), что поступать следует именно так.

Потом — занятие уже как бы волнующее, как бы уже азартное, вызывающее замирание — и удовольствие, и поэтому, наверное, весящее больше...

Мы, переглядываясь, чертим извилистые трассы по асфальтовой площади барахолки, среди высоких спин, потом кто-то один из нас — по вдохновению! — небрежно приближается к ряду радиопринадлежностей — они разложены на клеенках на земле... что-то марсианское есть в этих тускло сверкающих цилиндрах — страх, риск, похолодание рук кажутся вполне соответствующей компенсацией за эти штуки... и вот я приседаю на корточки... с колотящимся сердцем, обреченно зная уже — что распрямиться просто так, ни с чем — позорно. Шершавый, цепляющийся цилиндрик с никелевым торчащим колпачком — лампа 2Ж2М, или прозрачная башенка — с целым проволочным блистающим городом внутри — лампа 5Ц4С — в твоем кулаке... сидишь некоторое время на корточках, словно бы приучая птенца к своему кулаку... потом медленно поднимаешься (тут уже можно тебя сажать в тюрьму), потом делаешь несколько механических шагов... опускаешь лампу в карман. Толпа друзей немо набрасывается на тебя, тихо треплет — словно глухонемые, забившие гол! Как тонка была пленка, отделяющая тебя от гибели, как долго рядом с твоей, вместе с твоей шла тропинка, ведущая во тьму!