Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

— Сы-ле-дую-щая сы-тан-ция... Лье-вао-шо-ва!

Двери стукнулись. Справа проплыли буквы «Песочная». В вагоне прибавилась молчаливая группа — сразу, однако же, приковавшая внимание. Разговоры в этом конце вагона вдруг примолкли. Распространился едкий, леденящий душу запах лекарств. Грустная станция «Песочная»! Плохо, когда везут туда, и совсем плохо, когда везут обратно! Везли, собственно, одного (но разве этого мало?) — малоподвижного, закутанного, как кукла — и в этой чрезмерной его закутанности я уловил некоторую даже досаду укутавших его: «Молчи, — мол, — и не возражай! Твой голос — нуль! Доигрался — так теперь и молчи — как надо, так и закутаем!» С болью и печалью смотрел я на куклу: человека, обладающего хоть какой-то еще силой, каким-то еще голосом на земле, так безобразно не закутают — ясно, что его уже нет — во всяком случае, так считается...

Усталость и досада сопровождающих проявились и в том, что его посадили отдельно, с чужими людьми, хоть можно было пересадить кого-то и усесться вместе, но зачем? Хоть полчаса, пока идет электричка, отдохнуть от беды! И он понимал, не двигался.

Электричка снова разогналась, раздребезжалась, и под дребезжанье ее продолжились разговоры.

— ...вот вы говорите — бег трусцой! Тут недавно одна — ну с работы у нас, — бежала этой самой трусцой... так что вы думаете? У грузовика проезжающего отскочило колесо, въехало на тротуар, — и на нее... в тяжелейшем состоянии в больнице! — говорившая почему-то гордо откинула голову, поджала губы.

.........................................................................

— Я Зоечке Шадровской так и написала: Это ужас, ужас!

.........................................................................

— ...в армию его провожать — так у меня две банки селедки припасено!

.........................................................................

— Я ему говорю: Слушай сюда! Ледоруб твой!

Машинист уже совсем впал в какую-то прострацию:

— А-а-а-астржн, двр зкрвц! Ы-следующая сы-танцыя... надолго умолк, несколько остановок вовсе молчал — видно, отчего-то резко упало настроение, потом вдруг отрывисто, зло буркнул: «Озерки» — и вовсе замолк.

— Я говорю: «Ты обвесь, ты обсчитай, — но зачем же разводить, гадить, портить продукт?»

.........................................................................

— Тут двое — тоже с работы нашей: ехали на такси. Уж тут казалось бы — какая угроза? Водитель абсолютно официальный, опытный!.. Так вот: у водителя внезапный инфаркт, машина — на столб, она — насмерть мгновенно, он — в тяжелейшем состоянии!

.........................................................................

— ...инструментальщик, я считаю, на голову выше!

.........................................................................

— ...не ходи, Романна, не смеши людей!

.........................................................................

— Вот видите... за тем высоким домом — другой дом? Там моя приятельница Серафима Викентьевна живет!

Ну — если уж Серафима Викентьевна живет — значит, подъезжаем: я поднял голову.

Запеленутый вдруг медленно поднялся, без выражения, заторможенно, пошел вдоль скамеек. Долго поднимал руку, коснулся плеча одного из сопровождающих, увлеченных спором:

— А... Мария дома сейчас?

— Дома, дома! — с досадой проговорил сопровождающий.

Запеленутый двинулся обратно.

— ...ему ясно говорят — человек на капремонте! (уже знакомый возбужденный голос).

Электричка тормозила у платформы.

— Ну все, Надюша! Бежи!

...Потом я стоял на трамвайной остановке, и та жизнь, что недавно была вокруг меня, исчезла, рассосалась... и так всегда!

Запеленутого медленно вели на такси.

— Вот озолотивши-то люди!

Эта старуха, вроде, из наших — но и она растаяла во мгле.

Подошел трамвай.

Ну что ж, надо садиться!

Задребезжав, поехали. И сразу нырнули в темноту. Вот, правда, показалась впереди трамвайная «елка» — палка, подвешенная к проводам и обсаженная яркими лампочками — но весельем и праздником здесь не пахнет: разнобойный звон тяжелых ломов, женщины в желтых жилетах выковыривают булыжники.

С визгом свернули в боковую улочку, в темноту. Куда это? Впрочем, неважно — ехать все равно некуда! Удалось — остаться совершенно одному... Казалось, что после этого наступит елка, карнавал, веселая гульба — но наступила тьма!..

Лето еще прожил кое-как. Вместе со старым приятелем, бывшим кандидатом философии, рванули в каскадеры — падали с крыш, подвергались самосожжению. Многомесячная киноэкспедиция в Азию, житье в гостиницах. Приятель был весел, бесшабашен — надо же, выгнали с кафедры за то, что писал философские исследования стихом! А Платон? Но за бесшабашностью его стояла грусть, надвигающаяся уверенность в том, что никакой философии нет вообще! Мы снова падали с крыш, выкидывались горящими из окон — ссадины, волдыри. Но прошло и это — наш огнелюбивый режиссер сжег все, что хотелось ему, и мы разъехались. Приятель забился к себе на дачу, там время от времени по ночам поджигал ярким факелом свою избу, сам бегал по участку в горящем виде — а утром, к досаде соседей, все оказывалось в абсолютной целостности... А вспомнил я про это, увидев ломающийся рвущийся костер на темном пустыре...

Конечно, можно вернуться в семью — я не злопамятен, и никто не злопамятен, меня не надо будет долго прощать: я прощусь быстро — достаточно меня погладить один раз по голове, или сварить один суп... Но — дальше что? Снова — безнадежность: что изменится-то?!

Теперь... внимание... я слегка приподнялся. Место было не очень удобное — но дом виден. Свет горит только на кухне. Интересно, чем они сейчас занимаются там? Обе? Или — одна?

Я вспомнил — кажется, очень давно — мы сидели в том освещенном кухонном объеме высоко над землей, и ждали затерявшуюся в ночи дочь — но вот и она являлась, что-то, воровато улыбаясь, нам плела, мы, с облегчением улыбаясь, слушали. Поздний ужин. Было ли что-нибудь лучшее потом? — хотя тогда такое счастье казалось тяжеловатым.

Ну все — хватит уже, голову вывернешь — трамвай прошел!

Стены, кладбища, виадуки, где-то в глубокой бездне фиолетовые огоньки.

Улица Текстильщиков, улица Носильщиков, дом одиннадцать, проспект Черта, дом один!

— ...Я говорю ему: «У тебя кольца темные, светлые?» Он говорит: «Темные!» Я говорю ему: «Выкини на помойку!» Он: «Где ж я тебе светлые возьму?»

О, кажется, этот солист из электрички попал и сюда! — я обернулся. — Все же не так тоскливо, все-таки — свой!

— ...все говорят, и говорят, а у нас старушка-соседка, все ждала, ждала отдельной квартиры — да так в своей каморке и померла! А сын — под машину попал! Вот так!

И эта здесь! Что же мы — так и движемся, всем коллективом?!

А вот и кольцо! Только в странном месте устроено оно: вокруг нет абсолютно ничего, даже дома не маячат на горизонте. Все, однако, разбредаются куда-то. Но кое-кто и стоит, ежась, от ветра, собираясь уехать. Впрочем — почему бы и мне не уехать отсюда, причем, на этом же трамвае — какая разница, чего ждать? На боку трамвая доска: «Улица Грибанькиных — проспект Фу-Уэ-Дзыня!» Манящий маршрут!