Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Мы подъехали к Финляндскому вокзалу на такси, Павлов выскочил, я хотел вылезти вслед за ним.

— Погоди! — Павлов попридержал дверцу. — Посиди пока, отдохни... Я сбегаю узнаю, как там вообще.

— Что значит — как там? — я сделал снова попытку выбраться. — Не знаю я, что ли, как и что на вокзале?

— Посиди! Я умоляю тебя! — патетически вскрикнул Павлов.

Ну что ж... раз умоляют!.. Я остался. Павлов через секунду вернулся обратно, тяжело дыша.

— Представляешь, билетов нет! — с отчаянием воскликнул он.

— Как... нет?! На электричку? — изумился я.

— Представь себе, — горестно вздохнул он, — запись на двадцать шестое только!

— Как — запись?.. А билетные автоматы? — я все еще не мог поверить, что можно так беспардонно лгать.

— Автоматы все сломаны! — тараща для убедительности глаза, произнес он. — Ну ничего, ничего... поедем сейчас на другой какой вокзал, — он стал запихивать меня обратно, — может, там полегче!

Мы урулили. Я хотел было сказать, что с другого вокзала мы навряд ли приедем на дачу профессора Усачева, — но не сказал, поняв, что профессор Усачев никак не нужен моему другу, более того — смертельно опасен!

Все ясно! Вопрос был закрыт. Но оказалось, что Павлова он волновал. Примерно через неделю он вызвал меня и сказал:

— Ты знаешь, я все думаю и думаю, которую ночь уже не сплю, — почему ты так хреново ко мне относишься? И знаешь, что я придумал?

— Ну, интересно, что?

— А выписать тебя из города к чертовой матери! Чтобы ты не жил тут, не поганил воздух!

— Как... выписать? — я обомлел. — За что?

— А чтоб воздух не поганил — я уже сказал! — довольно усмехаясь, промолвил он.

— Но как же... разве такое можно?

— У нас, сам знаешь, что хочешь можно!

И он не обманул. Примерно уже через неделю меня вызвали в исполком и объявили, что согласно постановлению от первого февраля, принятого четырнадцатого июля, имеющего одну особенность — право действовать задним числом, я лишаюсь прописки и выселяюсь с площади, подотчетной институту, без права предоставления другой площади.

— И что же мне делать? — спросил я.

Ответ длился примерно час и состоял сплошняком из цифр и дат, — понять его было невозможно.

Я кинулся к Павлову. Он жил уже тогда в номенклатурном доме, внизу сидел крепкий вахтер, и меня не пропустил.

— Но мне по важному делу! — воскликнул я.

— Тут дел не делают, тут люди отдыхают! — веско сказал вахтер. В этот момент в парадную вошли два солдата, неся на плечах сосиску размером с бревно.

— Куда, хлопцы? — спросил их вахтер по-отцовски тепло.

— В девятнадцатую! — ответили хлопцы.

— И мне в девятнадцатую! — я попытался рвануть вслед за ними.

— Вы, хлопцы, проходите, а вас, гражданин, сказал, не пропущу!

Сосисконосцы прошли, а я остался. На другой день я прорвался к Павлову в кабинет и стал кричать, что сосиска у нас имеет прав больше, чем человек.

— Какая сосиска? Огромная? Вы говорите полную чушь!! Более того, злонамеренный навет!

Я посмотрел на него и понял, что в обществе, где начальники (все!) врут в глаза подчиненным, и абсолютно при этом не боятся быть уличенными — в таком обществе нормально существовать нельзя. Я вышел.

Уже, примерно, полгода у меня было приглашение в Борхеровский университет с лекциями. После гигантских усилий я поехал, и читаю там лекции до сих пор.

Звякнул звонок.

— Это он! — Лена подпрыгнула.

Остальные, уже расслабленные к тому моменту, прореагировали слабо. Вошел Павлов в строгом черном костюме, и с ним постоянная его подруга, которая училась на значительно более младшем курсе, чем мы, но тем не менее всегда была знаменита благодаря своей настырнейшей деятельности. «Камнебойка» — как дружески звали ее.

Камнебойка, хотя вряд ли знала близко Саню, да и вообще не слишком много видела его, тем не менее была в полном порядке: траурный костюм из черного бархата и из того же материала чалма с мелкими алмазиками... специально ли для Сани она шила этот ансамбль — или надеется, что теперь его хватит на всех нас?

— Все толстеешь! — на ходу полил меня Павлов.

И вот уже в комнате послышались их громкие голоса.

— Да — накурено, набедокурено! — нес Павлов самодовольную чушь.

Даже здесь, на поминках, среди Саниных друзей, они хотели быть главными, как хотели быть главными везде! Но все так тут растрогались, разнежились сейчас, что разговор принял исключительно мирный характер: все вспоминали, в основном, о разных веселых случаях нашей молодости. Дело в том, что Павлов — и это, надо отметить, не его вина — родился и вырос на территории пивного завода имени Степана Разина. Тут повторяю, не его вина — на заводе работали его родители, там же имели они квартиру. Однако, благодаря этому, он с ранних лет вместе с непонятно откуда взявшимся неимоверным тщеславием получил понятно откуда взявшуюся страсть к алкоголю. Беда в том, что с годами обе эти страсти не проявили ни малейшей тенденции к затуханию, а наоборот — к усилению и разбуханию.

Павлов твердо решил найти себя, причем в списках руководящих работников, но при этом не мог — или расчетливо не хотел — завязывать с пьянством. Две эти страсти то мирно сосуществовали, то вступали в конфликт. Почему-то взлет обеих этих страстей происходил, как правило, абсолютно параллельно. То есть — наутро Павлов должен был встречать в аэропорту важнейшую делегацию, может быть, даже иностранную, а к позднему вечеру накануне он напивался до полного безобразия и облик его наутро никак не мог соответствовать кондиции. Уж не знаю кто, а может быть, сам Павлов придумал способ спасения. Он был совершенно убежден, что накануне можно нажраться как угодно, но если надеть на лицо холодную кастрюлю и спать в ней, то никакого опухания личности не произойдет и даже напротив — она обретет строгие, интеллигентные черты! Помню, как однажды перед встречей очередной делегации он надрался у меня, после чего, твердо ступая, вышел на кухню, подобрал подходящую для своей хари кастрюлю, натянул ее, упал на диван и через минуту послышался даже не храп, а реактивный вой с характерным металлическим дребезжаньем! А так как он верил только в правила и презирал исключения, то спал в кастрюле практически все ночи подряд. Представляю себе ощущения его первой жены, его второй жены, а также всех немалочисленных его любовниц: он мог изменить женщине, но кастрюле не изменял никогда!

Я минут сорок просидел в туалете. Из комнаты доносились уверенные голоса Павлова и его подруги — остальных вовсе не было слышно: пришли, наконец, настоящие хозяева! Я заглянул в комнату. Павлов, временно одемократившийся ввиду перерыва между высокими должностями, говорил, размахивая руками, хлопая всех подряд по плечу. Шура, крепко, видимо, выпив, клевал носом, Слава тоже углубился в какую-то прострацию, Костя, Андрей, Дима, Серега незаметно слиняли. Образ века: демагог, разглагольствующий среди частично спящих, частично отсутствующих людей!