Валерий Попов - Что посеешь...

— Нет, ну когда же? — сказал я.

— Мотыжил я наш участок — подсолнухи выращивали, — а рядом был арык — канава с водой. Там орошаемое земледелие, воду подводят по арыкам, но не всегда, то пускают её, то перекрывают — экономят, вода там самое ценное. И вот уже почти спустили в арыке воду, вдруг слышу я, что-то плещется, и не так, как вода, так часто-часто и неритмично: шлёп! — потом часто: шлёп-шлёп-шлёп! Заглянул я в арык, а там огромный сом — серый в чёрненьких точках. Ну, я бросил мотыгу, ринулся туда, прыгнул на него животом — он выскользнул, извивается как змея, далеко уполз. Я туда, снова кидаюсь — он опять выскальзывает! Так раз, наверное, пятьдесят прыгал — и представляешь, не поймал!

— Надо было мотыгой его оглушить! — тоже разгорячившись, сказал я.

— Вот не догадался! — Дед азартно улыбался, и я, глядя на него, вдруг ясно почувствовал: а ведь он тоже был мальчишкой, весёлым и шустрым, и, главное, ему кажется, что это было совсем недавно — будто только позавчера ловил он в арыке сома.

Дед задумчиво улыбался, и пассажиры, которые оказались с нами рядом, тоже тихо улыбались, один толстый дядечка даже произнёс неопределённо:

— Да-а-а...

— Ну вот, днём я работал... или сомов ловил, — продолжил дед, — а вечером ещё подрабатывал: мать заставляла. На станции Голодная Степь холодную воду продавал пассажирам. Подходил к поезду с бидоном и кружкой, в тюбетейке на голове, и кричал с азиатским акцентом — смекнул, что так пассажиры больше любят! — Дед озорно улыбнулся. — «Холодный вода! Ошень холодный вода! Один кружка — тыща рублей!»

— Так дорого? — изумился я.

— А что? — улыбался дед. — Тогда деньги мало стоили, буханка хлеба стоила чуть не миллион!

— Так ты, выходит, миллионером побывал? — Слегка отодвинувшись, я посмотрел на деда.

— Побывал! — Дед весело кивнул. Все вокруг с ещё большим интересом смотрели на него.

— Ну вот, прожили мы там два года, собрали хороший урожай, продали, купили на вырученные деньги нужных продуктов и в двадцать втором году обратно в Берёзовку поехали.

— Ну и как вы ехали? — спросил я.

— Да с приключениями, как всегда! — Дед разошёлся, разговорился. — В городе Самаре на Волге — там у нас пересадка была — украли у нас мешок кишмиша и мешок риса.

— И как же это произошло?

— Да довольно хитро, там уж своего рода мастера работали. Вышли с вокзала мы с мешками, договорились с извозчиком. А в Самаре тогда всех приехавших в санпропускник направляли — ну, в баню, проще говоря. В стране тогда эпидемия брюшного тифа была, поэтому без бумажки из санпропускника дальше ехать не разрешали. Ну, довёз нас извозчик до бани, там разделись мы, одежду нашу тут же на санобработку унесли, а мешки мы не отдаём, прямо так с мешками мыться и пошли. Ну, вышли чистые — наш извозчик ждёт нас, как и сговорились. Но только вдруг стал он снова торговаться: мол, долго нас не было, так он и разориться может, требует надбавки, иначе отказывается везти на вокзал. А мы уже мешки к нему нагрузили — и тут такое! И здесь вдруг подскакивает другой извозчик, тоже с лошадью, с санями, и начинает первого ругать: «Как не стыдно тебе: люди издалека едут, с детишками, а ты с них три шкуры дерёшь! Живодёр ты!» — «А ты голодранец!» — первый второму говорит. «Ладно, я голодранец, — говорит второй, — но зато я не живодёр. Садитесь ко мне, я вас задешево до вокзала довезу!» И начинает хватать наши мешки и перетаскивать в сани к себе. Первый не пускает, кричит: «Это мои седоки!» Мы только сидим, глазами моргаем, а они уже драться начали, разодрались чуть не в кровь, живодёр от голодранца убегать начал, вскочил в свои сани и уехал. Стали мы пересчитывать мешки, которые второй к себе перетащил, смотрим, двух мешков недостаёт: одного с рисом, другого с кишмишем.

— Тот первый увёз? — спросил сидевший с нами толстый дядька.

— Ну да, — сказал дед. — Второй, как узнал, вообще разъярился. «Под землёй его найду!» — кричит и всё собирается куда-то тоже умчаться. Еле удержали его, уговорили, чтобы до станции нас довёз. Но всё успокоиться не мог, дрожал — пришлось нам ещё успокаивать его, мать ему горсть кишмиша подарила, чтоб не расстраивался. Только в поезде мы поняли — деревенская простота! — что наверняка эти двое заодно были, в паре работали: один вроде бы нехороший, зато второй хороший, и вроде ограбленным уже и не так обидно. Как поняли мы это, так начали хохотать, до самой Берёзовки вспоминали да хохотали. Семья, вообще, у нас весёлая была: часто хохотали, когда плакать бы нужно было.

— А дорого этот... мешок кишмиша стоил?

— Да порядочно. Могу сказать: как приехали, так на один мешок кишмиша — ну, это изюм такой, сушёный виноград — целую корову выменяли, а на мешок риса — лошадь! Стали снова в Берёзовке жить. Ну, тут уже колхоз стал организовываться — коммуна во время голода распалась, — и я в колхозе уже работать стал, лет двенадцать мне тогда было. Бывало, запряжёшь коня в плуг, перевернёшь плуг, чтобы за землю не цеплялся, и скачешь на какой-нибудь дальний участок — пахать. У нас странно там места назывались... Ураль! Потом было такое место — Куток. Уезжаешь на весь день, до глубокого вечера, берёшь с собой котелок, пшена и сала кусок. Попашешь, потом разведёшь костерок, нарежешь сала, насыплешь крупы, палкой какой-нибудь сало растолчёшь да ещё дикую луковичку туда бросишь. А когда утку подстрелишь — бросишь туда — или хотя бы грача, — объеденье! Я уже охотился тогда вовсю — без особого, правда, успеха. Помню, однажды забрался в болото по шейку, ружьё зубами держу из последних сил. И вижу: на чистом месте плавает стая уток. Я вынул ружьё из зубов, стал осторожно наводить... Ба-бах! Дробь по воде, брызги. Утки улетели, а одна, гляжу, ранена: одним крылом машет, а другое висит. Но всё равно быстро-быстро уплывает. Я ружьё положил в развилки камыша — и за ней. Плавал, нырял — так и не догнал! Исчезла куда-то. Утки часто, когда их ранят, ныряют глубоко, хватаются клювом за стебель камыша и не выныривают к охотнику — так, клюва не разжимая, и погибают.

— Не нашёл, значит, её?

— Не-а! — весело проговорил дед. — Ружьё и то еле потом разыскал! Выбрался из болота весь в грязи. Я, вообще, довольно чудаковатый был, взрослые часто надо мной смеялись, поэтому я не рассказывал никому, как я утку ловил. Тебе, наверное, первому рассказываю — через шестьдесят пять лет!

— А почему мы раньше с тобой так не разговаривали? — удивился я.

— Вот не знаю, — ответил дед. — То тебе всё некогда было... то мне. А рассказывал я тебе, как однажды куропатка обманула меня?

— Нет, ну когда же? — сказал я.

— Шёл я как-то по высокой траве. С косой. Ну да, косить! Вдруг выскакивает передо мной куропатка, и вижу, одно крыло волочит — не может лететь. Я — к ней! Она так боком отпрыгнула и сидит. Я снова к ней — она снова отпрыгнула. Так весь луг я за ней пробежал — и тут вдруг она как ни в чём не бывало взлетела — фыр-р! — и только её и видели!