Валерий Попов - Две поездки в Москву [Повести и рассказы]

— Бабушка, — говорю, — ну куда годится: в семьдесят лет, в два часа ночи — на улице!

— Ночь, — говорит, — нынче очень теплая. Не хочется упускать. Не так уж много мне осталось.

Вошли мы в дом, и вдруг вижу — опять по коридору Слава бредет — руки вытянуты, глаза закрыты. Я даже испугался: сколько же можно есть?

А он — на кухню, посуду всю перемыл, на полку составил и обратно пошел и лег.

Я вдруг засмотрелся, как градины скачут на подоконнике — ударится и летит вверх, а некоторые долетят до стекла, прилипнут, и сползают, и тают.

Тут снова Леха, мой племянник, ложкой бьет по столу и кричит:

— По-хо-лоданье! По-хо-лоданье!

Да, уж осень. Скоро уезжать с дачи. Холодно, пальцы в носках замерзли, скрипят друг о друга.

— По-хо-лоданье! По-хо-лоданье!

— Леха! Прекрати, слышишь? А то брошу все, сам пришивай свои пуговицы!

Сразу замолк.

Я тяну иголку, и вдруг комок такой из ниток получился, я дернул со злости и вообще порвал.

— А-а-а, проклятье! Вот мать твоя придет, пусть и пришивает!

— По-хо-лоданье! По-хо-лоданье! По-хо-лоданье!

Потом вдруг вскочил — и на улицу. Я тоже вышел.

И верно, град кончился. Холодно, чисто. С крыши капает. На цветах капельки. Вдохнул весь запах, какой там был, и пошел.

«Нет, — думаю, — так нельзя, надо развеселиться немножко».

Вдруг наискосок Леха пронесся. Подбежал к гаражу железному, черному, выхватил мел и написал:

«Мне нравится мороженое за 9, 11, 13, 19, 22 и 28 копеек».

Повернулся и помчался на толпу своих друзей, сразу трех свалил. Это у них называется — казаки-разбойники. Вот тоже, жизнерадостный рахит.

Ему все нравится.

Я прошел Красный пруд, вышел на обрыв, а внизу — парк. Весь мокрый, зеленый. Пустой. Вот передо мной квадрат, а по бокам аллеи, а по аллеям в два ряда, как шахматные фигурки, белые статуи стоят. Я вдруг представил партию — как они двигаются среди зелени, делают свои ходы.

— Нет, — говорю, — хватит, надо сбросить задумчивость, взбодриться.

Спустился и пошел по аллее. Повсюду желуди, желтые, как полированные, рассыпаны. И нигде — ни души. Долго я ходил по аллеям. Хорошо. И вдруг — ба! — навстречу прется Борька Долгов.

Вот уж некстати! Я знал, что он по списку весь класс наш объезжает — навещает. Вот и ко мне пожаловал. Ну что ж. Идем, беседуем. В основном, конечно, он трендит, я молчу.

Вдруг он усмехается:

— Да, интересно.

— Что интересно?

— Как ты сказал зло: «Молодец, что меня нашел!» Смысл один, а тон — совсем другой.

Это верно. Он вообще умный человек, здорово все понимает.

Но как-то не всегда в этом признается. Любимое его выражение: «Как человек — я тебя понимаю, но как староста — нет!» Что за раздвоение? Ну зачем он так?

— Э, — говорит, — ты что опять там задумался, а? Ты, — говорит, — что-то невесел. Надо веселым быть, бодрым. Бодрым!

Стал трясти меня, трясти. Потом вдруг отпустил, вынул из кармана список нашего класса и против моей фамилии птичку поставил, но крыльями вниз.

Потом тоже замолчал. Аллеи пустые. Лист отцепится с дерева и падает так, ныряет: влево-вправо, влево-вправо и по песку — шарк...

Долгов покашлял — сыро — и говорит мне:

— Да! Очень был удивлен, не застав тебя на весах.

Это верно. Был у меня все лето такой бзик — взвешиваться. Решил за лето вес накачать — в полтора раза, за счет мышц. Внушили мне, что это вполне возможно. Гантели, резина по восемь часов. Все лето убил. Прибавил десять граммов.

Я, честно говоря, подозревал.

Это легенда такая почему-то: выступает чемпион, скажем, по борьбе, и обязательно: в детстве я был хилым, болезненным, руку не мог поднять, но упорные тренировки...

Зачем это нужно — внушать, что самые сильные — из слабых? Руки тонкие, ноги тонкие — значит, борец? Зачем выдумывать? Ведь, если честно, — уж как родился не гигантом, то таким и будешь, в основном, а уж если родился, как бык, так и говори...

Шел я, думал об этом и молчал.

«Нет, — думаю, — нет, надо развеселиться».

И вот вышли мы к заливу. Широкая вода, туман. Волны, такие слабые пирамидки, подходят к берегу — чмок! Чайки летают бесшумно, тени под крыльями. Стояли молча, смотрели. Хорошо.

И вдруг мне мысль: «А почему это я всегда должен быть непременно веселым? Буду сегодня грустным».

Я слышу, как она входит, сопит носом — на улице холодно и сыро. Начинает греметь посудой...

— Есть будешь?

Я выхожу, сажусь.

— Мам, что-то неохота...

— Что ж неохота? Мясо, картошка, на чистом сливочном масле... Все ваши капризы, фигли-мигли.

Есть у нее эта завидная уверенность: если взять хорошие продукты и приготовить по правилам, то плохо, невкусно получиться никак не может.

— Мясо, — возмущенно бормочет она, — на сливочном масле...

— А что же компот? — вдруг говорит она. — Тоже не нравится?

— Да я еще не успел как-то...

Но все. Она с грохотом выдергивает ящик, так что весь огромный буфет дребезжит, швыряет все туда, задвигает и грузно уходит по комнатам к себе...

Вечер. Я сижу, все еще работаю, и действительно еще работаю, но на одну шестнадцатую дверь приоткрыта к ней, и там, в голубом дыму, еле видно плавает телевизор: какие-то неясные фигуры, отдельные слова — так еще смотреть можно, ничего...

И вдруг:

— Так ты работаешь или смотришь? Работаешь?

Встала и закрыла дверь. Плотно. Законченность любит. Определенность. Не понимает, что иногда, особенно вечером, когда устанешь, именно так лучше всего: еще работать и уже посматривать на одну шестнадцатую, не больше, — больше не дай бог...

Но нет, закрыла. Сразу стало не то. Но вот дверь сама заскрипела и отъехала как раз на сколько нужно.

А она не поленилась, снова встала и снова прикрыла. Зачем? Ведь сама же дверь...

Уже поздно. Зеваю.

Воскресное утро. Долго — неясное, ватное состояние между сном и явью. Слышу, как в ее комнате гудят резко отодвигаемые стулья, стукает палка с мокрой тряпкой.

Одеваюсь, выхожу. Пол размазан. Стол переставлен, стулья. Ну и что?

Подогреваю макароны, чай. Собираю на стол. Сижу, жду. Но она вдруг быстро проходит мимо: именно в эту минуту ей вдруг понадобилось что-то в ванной, слышно, как она там из таза в ведро переливает воду — мутную, мыльную, слегка шипящую.

Наконец появляется, уже усталая, злая, садится, отдуваясь, тыльной стороной ладони поднимает со лба мокрые волосы.

— Ты где?

— Да так. Кой-чего простирнула.

— Мам! — не выдерживаю я. — Ну чего простирывать? Все ведь можно в прачечную...

В ответ она гордо, горько усмехается, машет мокрой, красной рукой — мол, какая там прачечная, или — знаем мы эти прачечные...

После завтрака расходимся по комнатам. Тихо. Интересно, что сейчас-то она делает?

Вхожу. Та-ак. На столе свалены какие-то выцветшие платья, толстые матерчатые чулки.