Валерий Попов - Две поездки в Москву [Повести и рассказы]

— Надоели мне эти муравьи, — в слезах говорит. — Не выйти с ними никуда в приличное общество!

И снова из маленькой отхлебнул и хлорофосом себя обдал!

Вышли мы с ним потом на улицу, сразу же к нам огромная колонна муравьев побежала. Потом, едкий запах хлорофоса почуяв, передние тормозить начали, заворачивать. Колонна вопросительным знаком изогнулась.

Впервые я видел так наглядно, как от человека удача его уходит!

Потом защитили мы дипломы. Нас с Лехой в зональный институт проектирования направили, а Дзыня, ловкач, в архитектурно-планировочное управление проскользнул.

И надо отметить, что руководитель нашей с Лехой мастерской — все у нас Орфеичем его звали — не особенно нас взлюбил.

Ну, понять можно его: папа у него был Орфей, а он лишь Орфеич получился, поэтому злоба из него так и лилась. Пытался незадачливую свою жизнь под обстоятельства подвести: такие, мол, нынче обстоятельства, что лучше и пытаться не надо ничего сделать. Слышал я разговоры эти миллион раз! Будто раньше когда-то обстоятельства другие были. Ерунда! При любых обстоятельствах, самых крутых, пытаться надо делать что-нибудь, а от трудов твоих и обстоятельства, глядишь, к лучшему переменятся!

Лехе я это сказал — он сморщился:

— Оптимизм твой просто меня бесит! Сам посуди, ну как тут можно развернуться, если столько ограничений на все наши проекты: денег экономия — раз, площади экономия — два...

— Мыслей экономия — три! — говорю ему. — Все вы радуетесь этим ограничениям — без них бы собственное убожество наружу вылезло, а так на ограничения все свалить можно!

Часто мы с ним ругались.

Однажды вышли из института.

— Ну как ты живешь вообще-то? — Леха спрашивает, заранее вздыхая.

— Нормально! — говорю. — Жизнь удалась. Хата богата. Супруга упруга.

— А я нет! — Леха говорит.

— Что ж так?

— Да так, — Леха отвечает. — Жизнь сложна!

— Жизнь сложна, — говорю, — зато ночь нежна!

— Как же, — Леха обиделся, — ночь нежна! Знаешь, какие сны мне снятся! Тебе нет?

— Снятся вообще-то. Недавно, например, наяву все вспомнить не мог, где шапку забыл. Только заснул, вижу: вот же она где! Нет, снами я доволен. А что?

— А угрызения разве не снятся? Кошмары?

— Нет. Как-то еще нет.

— Ты что же, Фрейда еще не читал?

— Еще нет!

— Вот ты говоришь — «ночь нежна», — пригнулся. — А знаешь, что мне жена моя изменяет? Налево и, что самое обидное, направо?..

Поехали ко мне, попили чаю с грудинкой. Леха допивает вторую чашку, встает:

— Ну, мне, к сожалению, пора.

— Давай, — говорю, — еще посидим. Скажешь, что на работе задержался. Пойду сейчас еще грудинки куплю...

— Да нет, — Леха говорит. — Женщины, в отличие от Вия, все видят, не поднимая глаз!

Проводил я его до остановки. Леха вдруг жаловаться стал:

— Недовольна все, говорит: «Когда хоть за границу поедешь, красивых вещей мне привезешь? Все уже ездят за границу, привозят своим женам красивые вещи!» А чего, спрашивается, ей не хватает? Одних кофт — две! Говорит, за все время трех слов с ней не сказал!

— А давай я скажу! Какие надо сказать слова?

— А что? — Леха говорит. — Поехали ко мне! Знаешь, что будет нас ждать? Мясо в фольге!

Пока ехали мы, я еще надеялся: может, действительно, она холит его и лелеет? Приехали, вижу: какая там холка и лелейка! Она и себя-то не холит, не говоря уж о том, чтобы лелеять! Сразу же в комнате захлопнулась. Леха, естественно, сник. Взял я кувшин на кухне, спрашиваю:

— Что внутри у него? Содержимое?

— На твои идиотские вопросы трудно отвечать! — нервно говорит.

Направился к ней. Слышу: обвиняет она его, что с работы он опоздал.

— Сегодня только! — он говорит. — Пойми, к другу зашел!

— Сегодня! — она говорит. — У тебя каждый день «сегодня»! (Странное, если вдуматься, обвинение!)

Возвращается Леха на кухню, вздыхает:

— Угостить тебя, сам понимаешь, нечем, так что пока в комнате посиди, а то я бренчать тут буду, тебе мешать.

А говорил — мясо в фольге! Дали бы хоть фольги пожевать!

На следующий день встретились мы на работе с ним, в обеденный перерыв пошли в буфет.

Работал у нас тогда такой Змеинов. Всегда четко знал, что модно сейчас, что современно, другого ничего для него просто не существовало. И выглядел соответственно: дымчатые очки, бородка, трубка, шарф, свисающий до земли. Помню, как он, взяв в буфете чашечку кофе, держа ее перед собою на блюдце, другой рукой придерживая трубку, зорко оглядывал зал, соображая, куда сесть. И обычно не ошибался: садился к тому, кто самый модный был, самый, успешный. Сидел, кофе отхлебывая, вел интеллигентную беседу — и вдруг случайно узнавал, что у человека, с которым он сидит, все переменилось: украли пальто, благодарность заменили на выговор, сын попал в вытрезвитель. Тут же Змеинов вставал, брал недопитую чашечку, пересаживался за другой стол к новому корифею. И если снова узнавал: не этот самый модный, а тот, что в углу сидит, — тут же вставал, извинившись, забирал кофе, попыхивая трубочкой, шел через зал. Одной чашечки кофе ему обычно на несколько человеческих судеб хватало.

Пока мы считались с Лехой молодыми и дико растущими, Змеинов, бывало, до трети чашечки с нами выпивал. Леха доверился ему, рассказывал подробно о своих планах.

И вдруг в этот день, только начал Леха рассказывать, Змеинов, ни слова не говоря, встает и тянется к своей чашечке. Леха аж позеленел от такой подлости, мотнул головой и плюнул Змеинову прямо в чашку!

Помню до сих пор Змеинова позу, немой укор в его взгляде: «Как же я теперь, с плевком в чашке, буду за новые столики садиться?»

Ушел Змеинов, Леха говорит:

— Ну что? Может, неправильно я сделал?

— Правильно. Но в общем-то, по Змеинову измеряя, популярность наша стремится к нулю...

Через несколько дней направлялся я вечером к Лехе в гости. С тех пор как понял я, что не очень весело они живут, стал довольно часто к ним заходить. Перед домом их возле гастронома сталкиваюсь с профессором Корневым. Здорово он в институте меня любил, колоссальные надежды на меня возлагал.

— Ну что вы? Где? — участливо спрашивает. — Что-то совсем про вас ничего не слышно.

— Да знаете, — говорю, — семья, дети...

Он понимающе кивает, стараясь при этом не смотреть на две поллитры в моих руках.

Лехе я в комическом ключе случай этот пересказал, но он неожиданно трагически все воспринял:

— Я давно уже говорю, что жизнь не удалась. Как сам-то ты думаешь: если человек вырастет среди домов, которые мы с тобой рисуем, сможет он когда-нибудь художником стать?

— Конечно, нет!

— И мы это делаем, представляешь?

Я и сам начал понимать в последнее время, что не все так уж блестяще идет, как предполагалось.

Раньше я думал, беда в том, что тебя спросят, а ты не сможешь ответить. И стоит только усиленно заниматься... И понял вдруг совсем недавно: беда в том, что никто тебя и не спросит!