Валерий Попов - Нормальный ход [Повести, рассказы]

Что телевизор, ерунда, главное, чтоб неловкости не было!

И что интересно, они ведь действительно в телеателье его повезли, где они и работают. И починят действительно. А дальше — уж как я рассужу.

Как я это понял — моментально мне тяжело стало. Вот еще забота! Не люблю я таких дел! Украли бы — и ладно. А тут еще на меня какие-то функции взвалили!

Теперь надо ехать, разбираться.

А как я из квартиры выйду?

Тут недавно зашел какой-то человек с улицы. В ванной захотел помыться. Помылся и все одиннадцать нижних этажей залил.

— Извините! — говорит.

И ушел.

А я теперь поэтому домой только глубокой ночью прихожу или уж вообще не выхожу, по комнатам на цыпочках хожу.

Стою у дверей, прислушиваюсь, как лифт гудит. Чтобы паузу выбрать, когда на лестнице никого не будет.

Да-а-а, ну и жизнь я себе создал!

О! Выскочил, пробежал по площадке, бесшумно, как мышка. Пластмассовую кнопку нажал, она сразу красным светом налилась, розовый палец просветила, белый ноготь. Спустился наконец, на улицу выскочил, сердце так и прыгает, наискосок. Никогда еще так не волновался — ни на работе, ни в личной жизни.

Что, вообще, за дела?

«Неужели, — думаю, — такие люди есть, что способны из-за стеснительности от своего телевизора отказаться?»

Есть, конечно! И сколько угодно! Эти обитательницы отдельных кооперативных квартир, что разучиваются постепенно посторонним людям в глаза смотреть. Каждое слово для которых с незнакомыми — мука адская!

Подбегаешь к очереди «Прием посуды», просишь: «Возьмите бутылку, хоть за пятачок, — на автобус опаздываю!»

И вдруг — все так мрачно отводят глаза.

И это я знаю уже в себе!

Пошел недавно на концерт, отдохнуть.

Певец Барашкин ходит с микрофоном по проходу в блестящем, переливающемся костюме — и вдруг подходит ко мне, обнимает и рукой еще машет: подпевай!

Я так сжался, не знаю уже, куда провалиться. А концерт — знаю — еще и по телевидению передают!

«Ну, что ты пристал?! — думаю с ненавистью. — Что тебе от меня нужно?»

А недавно — взял у соседки ежик для мытья бутылок и утерял! Наверно, надо было поговорить с ней — и все! Так я вместо того в панике целый месяц скрывался, дома не ночевал. В воронке сидел, с темной водой, через трубочку дышал, пока у прохожего одного случайно такой же ежик не купил за бешеные деньги.

А вчера — иду мимо гастронома, стоит человек небритый, в брезентовых полуботинках, и голубя держит в руках.

— Давай, — говорит, — три рубля, а то голову птице сверну.

Я сразу и дал. Пошел он, бутылку купил. А голубь тем временем широкий круг описал и на плечо к нему сел!

Тот налил ему в блюдечко из бутылки, голубь начал пить, жадно. Раз — голову закинет. Раз — голову закинет. Однажды только прервал этот путь и подмигнул мне лихо.

Или, если уж речь зашла о голубях: бежал я по бульвару, плюнул на бегу — и нечаянно голубю в лицо попал! Тот так вздрогнул, оцепенел... Потом взлетел и долго так реял, повсюду... Так я уже чуть с ума не сошел. Хотел руки на себя наложить. Может, слишком у меня все это?

Еду с друзьями на Юг и уже вроде виноватым себя чувствую, что море не такое уж синее, а горы не такие высокие.

В автобусе, чувствую, кто-то монеткой меня скребет. Робко:

— Пожалуйста, если вам не трудно, будьте любезны, оторвите один билет!

Я и оторвал, потом вдруг вижу — он же гораздо ближе меня к кассе стоит!

Что, вообще, за дела?

Если вежливо, значит, вообще все на свете можно просить?

«Пожалуйста, если вам не трудно, будьте любезны, пробейте головой эту стену!» — «Ну что вы, что вы! Совсем нетрудно. Пожалуйста!»

Стеклянный куб торгового центра тускло светится в темноте. Внизу маленький базар, стоят в ряд старушки, распялив на пальцах шерстяные изделия — собственноручно связанные шапочки, синие варежки с белыми снежинками, колючие, пушистые шарфы. Я вспоминаю, что сестра просила купить для ее дочери носочки, причем именно из такой шерсти — темной, деревенской. Я подхожу к суровой женщине и спрашиваю:

— Почем носочки?

— Два рубля! — посмотрев на меня, недовольно отвечает она.

И я тут же, уже привычно, понимаю, что не в деньгах тут дело, — с меня-то, как раз наоборот, она больше возьмет... Но только не так, не так представляла она покупателя носочков! В мечтах, долгими осенними вечерами, сдвигая на спицах петли, пересчитывая их снова и снова, надеялась она встретить покупателя понимающего, лучше бы бабушку, с хорошенькой внучкой, способную уж, во всяком случае, оценить ее вязку. А тут подходит какой-то непонятный тип, не вникая в тонкости, дает любые деньги, и еще неизвестно, для чего нужны ему носочки, — наверняка для какого-нибудь гнусного дела!

Все это я без труда читаю на ее открытом лице.

Не скрою, я уже устал от такой беспричинной неприязни. В чем дело? В чем секрет? Лицо у меня, что ли, такое отталкивающее? Водоотталкивающее...

— Скажите, — уже явно подыгрывая, спрашиваю я, — а это чистая шерсть?

Но вызываю только новый приступ гнева.

— Ну что вы спрашиваете? Не понимаете, так не лезьте! — Она пытается вырвать у меня носочки.

Такая же, но уже городская, старушка с кошелкой проходит мимо, и наш торг привлекает ее внимание.

— Да ты что, молодой человек, — обращается она ко мне, — за такое — да два рубля? Постыдились бы, — обращается она к носочнице, — пользуетесь тем, что дурак, вязки настоящей не видел!

Они продолжают спор, а я стою посередине, поливаемый с обеих сторон презрением, и у меня обе они поочередно то вырывают из рук носки, то зачем-то возвращают их мне, потом снова зло вырывают.

Я подхожу к телеателье и чувствую — дико волнуюсь.

Пойти подстричься, что ли? А то хожу как гопник.

Парикмахер выходит мне навстречу — царственные жесты, седая грива.

— Добрый вечер! — округло произносит он. — Не хотите ли попробовать зарубежную сигарету? Я имею сигареты «Мальборо». Многие мои клиенты постоянно бывают за рубежом: Гренландия, — почему-то начал с Гренландии, — Польша, Франция...

Так говорит — медленно, важно, потом вдруг бросает окурок, резко:

— В кресло! — И снова — величественно: — Не чувствуете ли вы боли? Так, благодарю вас. Не хотите ли массаж лица?

Делает все медленно, долго. Потом вдруг неожиданно набрасывает сзади горячую мокрую салфетку, душит. Наконец театральным жестом, резко, опускает салфетку и сам опускается, обессиленный...

Ну почему, почему он может быть таким важным? И почему я не могу быть таким?

Я иду по улице, но чувствую, что не могу успокоиться, что руки и ноги у меня еще дрожат.

Ну, если уж посещения парикмахерской так переживать!

И, наконец, я вхожу в телеателье, вижу того, что приходил ко мне, и неожиданно уже радуюсь ему как родному.