Валерий Попов - Южнее, чем прежде [Повести, рассказы]

Все расходятся, довольные, что еще осталось время пообедать и что с Женей все обошлось. Словно это с самого начала не зависело только от них.

И даже Евгений Мартьяныч где-то доволен, — он, как я заметил, тоже в глубине души чувствовал к Жене симпатию, но не так уж мы часто прибегаем к этой самой глубине этой самой души. Но раз уж все так решили... И теперь он даже доволен, хотя предвидит: опять ему будут указывать, что не проводится воспитательная работа...

Подходит Феликс Успенский, с пятого этажа, — кое-кто, оказывается, все-таки был, — берет меня за лацкан и своим жирным голосом говорит:

— Ты хорошо выступил. Понимаешь, у всех уже выработался стереотип: раз сукно, графин, протокол — значит, вроде должно что-то крупное произойти, серьезное. Иначе все чувствуют как бы разочарование. А ты этот стереотип разрушил. Молодец...

Из толпы появляется лицо Цагараева, важно кивает. Кто уж мне не нравится, так это Цагараев. Длинные виски, пушистые. А на голове... Мне кажется, он укладку делает, в парикмахерской. И голос такой томный. Я только о нем и знаю, что он раньше в хоре пел и очень о том времени жалеет.

Однажды, как-то в первые месяцы моей работы, весь день я метался вверх-вниз, все завалилось у меня, все орали, грозились. И когда, совсем уж издерганный, спускался я вечером домой, внизу на площадке Емельянов стоял, снабженец, и я спросил у него, когда он мне пермаллой достанет. Так он ничего не ответил, только посмотрел на меня с презрением и отвернулся.

Я прямо застонал.

«Ах, — думаю, — чертова контора, хоть бы она сквозь землю провалилась».

И потом ехал в трамвае и только все думал: «Скорей бы... скорей бы домой доехать... сразу под одеяло, тепло, и спать...»

И вдруг гляжу, пробирается ко мне этот Цагараев. Точно, ко мне. Становится рядом.

— Конечно, — говорит, — теперь у нас скучно. Не то, что раньше.

— А что раньше?

— Ну-у! Раньше самодеятельность была, хор.

«Да, — подумал я, — прет довольно уверенно. Ну ладно, поддамся».

— Ну и кто же пел в этом хоре?

Он помолчал, наслаждаясь минутой.

— Ну, я пел.

— Да?!

— Точно... Спеть?

— Давай.

И он запел. Тенором. Весь трамвай обернулся.

— Вот. Это из «Волшебного стрелка». Теперь из «Тангейзера».

Он спел еще.

— Неплохо.

— Ну, пока.

— Пока.

И теперь он со мной всегда так многозначительно здоровается, словно между нами какая-то тайна.

После работы мы сидим в закутке с Леней Мясниковым, математикой с ним занимаемся. Сквозь перегородку слышно, как там, в цеху, положили доски на стулья, высыпали домино. Ну, еще в обед — понятно, но так, после работы оставаться — это уже уму непостижимо! Шуршат костяшки, их двигают по кругу, мешают. И пошло щелканье...

Постепенно, по голосам, я узнаю всех четверых.

Ну, первый, конечно, Цагараев, лирический тенор.

Второй — Аверкиев, маляр, вернее гальваник. Молчаливый человек. Войдешь к нему, из всех ванн испарения разноцветные, и он там витает, словно дух. А то вдруг явится в столовую с позолоченными усами.

Третий — Паленов. Я его мало знаю.

А кто же четвертый? Долго понять не мог. Голос знакомый... Так это Женя, герой дня! Тут я и обрадовался, что он так, принят, и огорчился — уж неужели ничего поинтересней не нашел?

Защелкали.

— Между прочим, — говорит Паленов гальванику, — ты что-то неважно мне сегодня кожух покрыл, местами хорошо, плотно, а местами — празднички... Я уж не стал говорить, доделал.

— Умркп! — после паузы непонятно отвечает Аверкиев.

Молчание. Снова говорит Паленов:

— Шел я сегодня на работу под дождем, и вдруг из-за угла человек выскочил, в таком плаще блестящем, прям меня ослепил...

Я вроде думаю над задачей, а на самом деле — больше слушаю. Я давно уже понял, что неправильно мне в первые дни казалось, что с душой у них совсем плохо, и ничего не интересно им, кроме... Нет, все у них есть. Только не сразу туда проникнешь, не сразу тебя примут. Еще — очень они не любят, когда называют их «простые люди»... «Это я-то простой? Ха-ха!» И действительно...

Некоторое время играют молча. Потом снова Паленов:

— Приходит он ко мне, жизнерадостный, как древний египтянин. «А я, говорю, на тебя облокотился. Ты, вообще, великий музыкант все ломать». А он говорит: «Ну, понятно! Сколько кинули на жало? Стаканули стаканов шесть?» А я ему отвечаю: «Я вообще не пью. Помалу».

Я почему-то вспоминаю, как однажды шел по улице и вдруг вижу двух наших, стоят, навалившись друг на друга. И только когда ближе подошел, разобрал: они не просто навалились, а маленькими ракеточками, чуть видными, в бадминтон играют...

Паленов с Цагараевым проиграли. Паленов начинает его крыть. Вообще, Цагараева они не очень уважают. Особенно с того раза, как уехал их начальник цеха, а Цагараев сразу же прогулял, незаметно так, ловко. С тех пор они его не уважают. Больно уж примитивно среагировал на отъезд начальника. Тот уехал, а этот прогулял. Экая невидаль! Ты прогуляй, когда опасно, а так... Чушь какая-то, ерунда.

— Нет, это не человек, — говорит Паленов, — у него хвост, а он...

— Ну, ладно, — защищается Цагараев, — больно злой, так уж нельзя. Вон как высох, ничего не осталось.

— А об твою морду... только котят бить, — подумав, отвечает Паленов.

Они переговариваются, временами довольно грубо.

«Да, — думаю я, — вот такие вот люди... Вот такие... Вот такие... Но именно они и даны, чтобы мне жить, и работать, и даже — любить...»

Во втором классе Гавриил вдруг догадался до алгебры. Потом он кончил школу — с медалью, институт — с отличием, и был распределен. Через год его назначили руководителем группы. Скоро его группа заняла первое место.

— Поздравляем, — говорили ему, — поздравляем! И не только в смысле плана — это само собой! Главное — люди у вас какие! Лях, например! Знаете, что такое Лях? Совесть всего института — вот что такое Лях! А Рудник? А Новиков? В общем, поздравляем!

Гавриил слушал и радовался, потому что все это была чистая правда. И что работали. И что нарушений не было. И что в общественной жизни — это тоже верно. И если разобраться — не так уж это мало! Но только скоро Гавриил вдруг стал замечать, что думает обо всех этих успехах с иронией. Такой уж у него был характер — вместе с успехами сразу же появлялось ироническое к ним отношение.

Особенно его вдруг начал смешить Лях. Лях — это такой подросток, из тех, что потом говорят: «У меня была тяжелая юность». По всему лицу у него катались крутые желваки. Он очень любил резать правду-матку в глаза, но не знал ее, поэтому все время злобно молчал.

Его тяжелая юность проходила у всех на глазах.