Валерий Попов - Южнее, чем прежде [Повести, рассказы]

— А жизнь тем и прекрасна, — сказал я, — что многое так: по логике, по всем законам не может выйти, а вдруг как-то выходит...

— Вечером, — говорил Слава, — собираются у меня местные интеллектуалы, ведут свои беседы. А она или молчит, или скажет — невпопад... Я переживаю. И она смущается. А те, видно, думают: дура... А в том-то и дело, что все известные критерии к ней не подходят. У нее свое. Ну, о польском кино не может говорить... Но это же легко, нынче этим заемным умом все полны. А она этим не занимается... У нее только свое. Своя, особая связь с миром. Может, она многого не знает того, что все знают, зато она такое чувствует, о чем никто больше и не догадывается... Вот, скажем, ушли гости, накурили, наговорили, а она весь вечер молчала, и, естественно, во мне недовольство... А она ложится и уже сквозь сон говорит:

— Пожалуйста, поверни стекло.

Тут меня словно током дернуло. Весь вечер говорили, а такого никто не сказал — «поверни стекло»... То есть для нас форточка — это так, давно уже абстракция, а для нее — стекло, она это помнит... Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Шура, — понимаю.

— А как говорит! Всякие известные вещи ей лень говорить, зато вдруг в ссоре спросит: «Ну, что тебе надо... — Потом помолчит и добавит: — ...бна?» И ссора ушла. Вообще, мы с ней часто ругаемся, но всегда такое чувство, что окончательно мы с ней не можем разругаться. Что-то удерживает... Придет она вечером, с холода, я лежу в теплой постели, а она быстро раздевается и ставит мне в ладонь свою ледяную пяточку, и у меня по всему телу холодной волной восторг... Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Шура, — понимаю.

— А как она спит! Так очень сердито, нахмурившись. Словно это не сон, а несчастье, напасть. Потом подпрыгнет, перевернется, и опять спит, с тем же сердитым выражением...

Мы снова вернулись в дымный зал, освещенный изменчивым красным светом жаровни. Слава, щурясь, сел на корточки возле огня. Поленья прогорели и состояли сейчас из черных горячих квадратиков. Слава бил по поленьям железной палкой, летели искры, и поленья распадались на светящиеся красные кубики, и по ним шли красные и темные волны...

Слава потрогал шашлыки. Они были еще сыроваты, сочилась кровь, но ждать больше не хотелось. Мы сдвинули их с шампура на выгнутые станиолевые тарелочки и ели, подтирая сок хлебом.

Потом мы спустились с горы, где стояла столовая, обогнули длинный темный сарай, и вдруг нам показалось, что мы все трое сошли с ума: длинная полоса земли, покрытая снегом, которую мы привыкли видеть неподвижной, сейчас непрерывно, до головокружения быстро ползла перед нами, и большие серые плиты трещали, налезали друг на друга, плюхались, переворачивались...

Шел теплый, летний, сплошной дождь.

Мы пошли в обход, через упругий висячий мост... Слава молчал, у почты остановился.

— Подождите. Надо домой позвонить.

Мы ждали в большой темноватой комнате, пахнувшей вымытым полом.

В двенадцать вырубили свет. Заколыхалась тень, и откуда-то из дальних комнат вышла женщина с резной керосиновой лампой — пыльным круглым стеклом и подвижным коптящим пламенем... Звякнув, положила на стол ключи и замок. Запахло керосином.

— Все закроете, погасите...

Мы уже спали, сдавив лица на столе, когда в стеклянной будке в углу раздался отрывистый, с большими перерывами, звон.

Слава подскочил, закрыл за собой стеклянную дверь. Он долго ждал, потом лицо его вздрогнуло, он заговорил, заговорил, рот вытянулся трубой.

Вот втянулся, взгляд неподвижный, в одну точку, — слушает. Вдруг губы поползли в стороны, поползли...

Он вышел из будки и сразу упал на табурет — измочаленный, охрипший, потный...

Потом он шел, специально поднимая горячее лицо, подставляя дождю.

— Слушай, — вдруг заговорил Шура, — а ты ведь прекрасно живешь.

— Ну, — сказал Слава, — неужели?

— Точно, — сказал Шура, — а как я жил? Я жизнь в себя не впускал. Отбрасывал все лишнее, что не относится к делу. А теперь думаю все чаще: а зачем — отбрасывать? И что такое — лишнее?

В полной темноте, разъезжаясь ногами по мокрой глине, мы добрались до дома, разделись и залегли.

Утром снова было пасмурно, темно. Но мы встали рано, отправились на базар, — он был довольно далеко, за шоссе. Расхаживая среди соскребанных деревянных прилавков, мимо людей в шапках и грязных белых нарукавниках, мы купили кольцо беловатой домашней колбасы, по куску серого хлеба и скользкий, упругий вилок квашеной капусты.

Съев все это, мы вышли с базара. Мимо двигалось уже много народу, все сняли свои разноцветные наряды и снова были в ватниках и сапогах. Проезжали, скрипя, велосипеды, гремели цепями на колесах огромные грузовики с бревнами, лошади с завязанными бантиком хвостами везли тяжелые телеги на шинах.

На той стороне мы заметили старуху — в платке, в мужском пиджаке, ботинках. Старая, чуть живая, она стояла, согнувшись, опираясь на лыжную алюминиевую палку с петлей, ожидая, когда кончится поток, но он не проходил.

Тогда она решилась, и пошла. Она проходила у горячих радиаторов машин, у мокрых лошадиных морд, перебегала перед стрекочущим велосипедом.

И вот она вышла на нашу сторону, и вдруг от радости стукнула палкой и подпрыгнула, на обеих своих ногах.

Мы так и присели. И потом еще долго шли, и вдруг вспоминали ее, и снова начинали смеяться.

Очень она нас обрадовала, эта старушка.

Любовь.