Валерий Попов - Южнее, чем прежде [Повести, рассказы]

Мы разозлились, но только старались отбиваться, и еще — чтобы нас не растащили.

Я помню, как сейчас: горит тусклая лампочка, тесный объем, и в нем полно людей, и все суют, лупят, сопят.

Наверно, эта маленькая комната наверху дома вздулась наружу пузырем. И вообще, могла улететь...

Потом мы сидели дома на кроватях.

— Ну что, Вячеслав Петрович? Получили в глаз?

— Получил, получил. А ты?

— Я тоже.

Мы захохотали. Спать совершенно не хотелось.

В сарае, наполовину сползшем в овраг, стараясь глубоко не вдыхать, я нагружал на телегу сгустки пахучей, слипшейся тюльки.

— Хорош! — кричал Слава. — Вперед!

Длинноволосая, обвисшая к земле лошадь, скользя копытами по раскиданным телам рыбок, вытягивала телегу в гору и везла к длинному кирпичному зданию. Из его окон и дверей выталкивались белые утки, их становилось все больше, они заполняли все пространство, с кряканьем и хлопаньем крыльев окружали телегу, лезли на нее, под нее, застревали шеями и крыльями между спиц, крутились вместе с колесами и кричали еще громче остальных.

Только человек такой блестящей реакции, как Слава, мог успевать одновременно — распихивать рыбешку по длинным деревянным желобам, сдерживать дрожащую кожей лошадь, вытаскивать из колес орущих птиц и швырять их вверх, как нескладный, грязный, трескучий фейерверк.

Он двигался быстро, точно, сосредоточенно. Очень ему нравилось это дело.

Но одну утку он все-таки случайно задавил.

Мы бросили ее в канаву, в лопухи, а потом принесли домой. Наша комната с открытыми окнами и дверью была словно частью улицы, — под обрывом, в воде, хлопали лодки.

Она лежала на столе, уже ощипанная, с бледной пористой кожей, небольшая такая утка, размером с телефон.

Мы ее даже сварили, — получился желтый прозрачный бульон, зеленоватая накипь, возле дна белело ее тело.

Но тут нам стало почему-то стыдно, и Слава продел пальцы в ручки кастрюли — на пальцах в этом месте образовались белые кольца, и концы пальцев налились, побагровели, — и унес утку прямо в кастрюле. Вернулся злой, голодный. Очень мы тогда были голодные... Пошли погулять по столовым. Голова кружилась, звенела. Вот чужая глазунья с тарелки подмигнула нам одним глазом. Блины, упавшие на пол, стоимостью две копейки...

Потом... Потом...

Уже очень поздно, и весь вагон спит. Вот спит человек на соседней полке, лежит на животе, сопит, а матрац немного съехал с полки и висит. А мне не заснуть. Голова расходилась, не остановить...

Потом... Потом мы приходим к дому, где живут наши остальные. Такой двухэтажный бревенчатый дом. Но без первого этажа. Нет первого этажа — и все. Так, какие-то столбы. Мы забираемся наверх, входим в большой сумрачный зал... Стоит стол, все сидят вокруг него. На столе — огромная кастрюля с водой.

— Ну что? — спрашиваю я. — Опять жрать нечего?

— Почему же? — обижается кто-то, — должен быть еще один пельмень. Только никак его не поймать, матерый оказался.

Тут я раздеваюсь, натягиваю стеклянную маску, закусываю резиновый мундштук, зажимаю подмышку пружинное ружье...

Меня переваливают через борт, я плюхаюсь в воду, плыву. Его не видно, — только ровное железное дно. Я плыву долго, — уже начинает темнеть. Ага, вот он — лежит, белеет, притаился. Я ныряю, осторожно подплываю — щелк! Я выныриваю, с плеском, и на высоко поднятом трезубце — пельмень.

Все кричат, прыгают, смеются. Много народу, много...

Когда я очнулся, в вагоне горел тусклый свет и чувствовалась какая-то тревога — все вставали, ходили, хлопали дверьми.

— Что такое? — спросил я, садясь на полке.

— Собирайтесь, — сказал сосед, — подъезжаем!

Как всегда, это «подъезжаем» оказалось довольно долгим. Я успел одеться, умыться, и теперь сидел, уставясь в окно, за которым в темноте блестела какая-то широкая вода.

Немножко было непонятно, почему Шура всегда и во всем держался нас. Он по-прежнему молчал, был абсолютно непроницаем, и в каждом случае от него мы могли ждать различных и самых неприятных неожиданностей, но он всегда почему-то поступал наилучшим образом. И мы постепенно перестали об этом думать, успокоились...

Однажды осенью мы поехали на скалы. Огромные валуны, размером с городской дом. Трещины, сколы. Наверху мягкий ярко-зеленый мох, и, наступая в этот мох, можно долго идти по валуну, как по улице.

Далеко внизу было озеро, к нему шел крутой заросший спуск, хруст тонких, сухих, перепутавшихся стволов, дальше — мокро под ногами, и незаметно начинается вода.

Народу тогда понаехало много: то в стороне, между деревьев, вдруг затрещит костер, а на его фоне — неподвижные черные силуэты, высокие тени. То в абсолютной тьме, на той стороне озера, маленький язычок огня — тоже костер.

Мы поехали немного неожиданно, не успели достать ни палатки, ничего, прямо приехали в костюмах, с одним портфелем.

Если вдруг очень захотелось погулять по лесу, среди свежих толстых сосен подышать воздухом, — неужели надо откладывать из-за того, что не досталось какой-то палатки?

Сначала мы славно повеселились, бегали по лесу, кричали, свистели. Слава, в длинном, застегнутом доверху белом плаще, вдруг выходил из темноты, протягивая в костер прутик с надетым кусочком колбасы, поджаривал его в огне и так же молча уходил в темноту.

Потом стало холодно, начался дождь. Мы думали, что хотя бы по одному нам найдется где переспать, но все туристы, отчаянные и бесшабашные с виду, вдруг стали проявлять отвратительную узкую деловитость.

— Извините, но в палатке всего четыре места.

— Но когда четыре, там еще очень свободно.

— Да нет, вот почитайте описание, четыре.

— Ну, извините, извините, — Слава долго церемонно прощался, — значит, четыре? Какая радость! Ну, спокойной ночи. Ничего, ничего, мы уйдем потихоньку.

Он подносил палец к губам, и мы на цыпочках отходили.

Мы промокли насквозь, дрожали. И тут Шура, пробормотав что-то, ушел в темный, холодный лес. Он вернулся минут через сорок, мокрый, ободранный, и сказал: «Ну, пошли». Он нашел прекрасный старый дом, сухой, полный теплого пыльного сена. Никогда в жизни я больше не спал так сладко.

Да, Шура сделал много хорошего. Всем, но и себе тоже. Я не знаю, можно ли за это винить человека, — думаю, что нельзя. Кто-то нас научил: во всех, чьи дела слишком хороши, подозревать подлость. А вот у него не было, представьте.

И когда мы кончали институт, при институте остался только он, хотя многие учились не хуже, но остался только он, и опять как-то очень естественно, наверно потому, что никогда в этом не сомневался.

Правда, он остался не по той кафедре, по которой мы кончали, — физики твердого тела, а по учебной — теории поля, но он вовремя понял, что на нашей ничего не выйдет, и подался туда, и правильно сделал, я считаю.