Валерий Попов - Южнее, чем прежде [Повести, рассказы]

А у Славы, как я и боялся, началась заваруха. Особенно в последний год, когда у всех нас завелись деньги, девушки, дела. Дипломную практику я проходил во Фрязино, а у Славы как раз в это время начались неприятности. Безусловно, из всех троих, да и вообще из всего выпуска, у него был самый острый, светлый, парадоксальный ум, — это всегда говорил ему и я, спокойно и дружелюбно признавал Шура, знали все, знал и наш начальник, завкафедрой Кошонкин, но тем не менее отношения их были ужасны. Кошонкин все зачем-то демонстрировал свою власть и заставлял Славу делать то, чего Славе особенно не хотелось. А я еще не встречал человека, который бы в такой степени, как Слава, не любил делать то, чего ему не хотелось.

Кроме этого, пошли и другие несчастья. Я как раз жил во Фрязино, когда получил от Славы письмо.

«Привет, мой дорогой!

Очень жаль, что тебя здесь нет, хотелось бы с тобой повидаться и поговорить. Потому что дела мои не блестящи. Я говорю Кошонкину: дайте мне двух лаборантов и денег на опыт, а он говорит: сделай сначала проводку в комнате, видишь, как провисла.

— Но зачем же, зачем я буду делать проводку? Это любой монтер сможет.

— А что же, — говорит, — ты монтера и за человека не считаешь?

— Ну почему же?! — кричу. — Что за поворот? Просто мне надо опыт кончать, очень там интересно получается...

— Вот так, — говорит, — все хотите сразу.

— А что я, виноват, если получается?

— Не знаю, — говорит, — только так не бывает. Я тебе добра желаю... Вот тебе не хочется делать проводку, а ты ее делай. Привыкай.

К чему?

Я уже давно думаю об этом. Почему мы так часто не делаем того, что нам хочется, и заставляем себя делать то, чего нам не хочется, уже не задумываясь в каждом отдельном случае, а заранее уныло, автоматически полагая, что, чем желанней, тем, наверное, запретней, а чем трудней и неприятней, тем правильней?

В общем, прошло уже два месяца, а дела мои все те же. Кошонкин не пускает в науку, упираясь босой ногой в дверь.

С Натальей вижусь крайне редко. Обычно у Шуры, — спасибо ему. Он на это время куда-нибудь исчезает, или читает внизу газету «Водный транспорт».

Наплыв: «Ну, мне пора...»

Комната в доме ее мужа.

Муж — супермен, кандидат всех наук. За роялем. Исполняет концерт для виолончели с оркестром.

(Не переставая играть)

— Ты почему, Наташенька, сегодня задержалась?

— Да понимаешь, очередь...

— Я тебе, так твою, покажу очередь!!

Ресторан.

За столиком — я. Передо мной — откушенный ананас, шесть бутылок из-под водки. Бледен, спокоен. Проходят балерины, манекенщицы. Все, конечно, не то.

Виктория (з. а. РСФСР):

— Привет!

— Привет. Из Мексики?

— Из нее.

— Ну, звони (думаю о другом).

Входит Шура. С какой-то рыбалки, что ли. Загорелый. Рожа в чешуе. В руках его бьется живой ерш.

— Как живешь?

— Ничего (тут имеется подтекст).

Шура (официанту):

— Триста грамм коньяка!

Официант нас, конечно, знает. Бьет по плечу. Берет с наших тарелок мясо и съедает.

Шура:

— Ну, как, не влюбился по случаю весны?

(Тихая музыка)

Я, конечно, знаю причину твоей грусти. Передай этой причине привет...»

Да, я помню, это жуткая была история, жуткая... С этой Натальей, нашей общей знакомой. Потрясающая, конечно, была женщина, но и шлюха, надо отметить, тоже потрясающая. Слава и ругался, и плакал, и звонил ей по ночам, и дрался с ее мужьями и не мужьями. Совершенно извелся человек.

И с Кошонкиным у него все хуже. Ни один не уступает. Тоже, нашлись два гиганта... Я к Кошонкину не раз приходил.

— Да вы понимаете, — говорю, — кто он такой?

— Понимаю, — говорит, — не хуже тебя. Только больно гордый. Я его пообломаю. Не таких обламывал.

— А зачем это нужно — обламывать?

А он уже не слышит, молчит.

И со всего этого, наверное, вдруг подумал Слава: «А-а-а, пропади все пропадом!» — переменил в последний момент распределение и уехал в какой-то Хорошанск.

Помню, Шура ко мне ночью пришел, и сидели мы с ним на кухне, среди кастрюль.

— Завал. Нет, какой завал! Ведь он сейчас нарочно будет все делать как хуже.

Мы думали поехать, но как — поехать?

После года аспирантуры Шуру отправили в Болгарию и Румынию, читать там какие-то лекции. Но с ним-то мы переписывались часто. А от Славы пришло только одно письмо, да и то совершенно непонятное. Еще я слышал, что он женился на какой-то девушке из местных. Вроде бы сначала он не хотел на ней жениться, на свидания не приходил, а потом все-таки женился...

Но, в общем, я им обоим — и Шуре, и Славе — написал, что в марте еду в Карпаты, в Ясиня, кататься на лыжах, и хорошо бы нам встретиться всем втроем, как раньше, хотя это, наверное, вряд ли возможно...

Вокруг все уже сидели в шапках, выставив в проход чемоданы, много было диковинных огромных деревянных чемоданов.

Всю дорогу шла постепенная замена пассажиров, и сейчас я по составу людей еще раз понял, что мы едем по Западной Украине и многие едут к себе домой.

Вот мой сосед, — в старой каракулевой папахе, высокие, домашнего производства, валяные ботинки с кожаным низом... Его жена, гладко причесанная назад, в платье, вырезанном из толстого красного бархата.

— Иван, билеты у тебя?

— Немае...

— Петро, у тебя билеты?

— У менэ.

Вглядываясь вдоль прохода, я подумал, что у нас в городе, хоть лица у всех разные, но все же существует некоторый стандарт приличия, которому мы все бессознательно соответствуем, границы, которые нельзя перейти; а тут, где об этом никто не думает, попадаются лица совершенно неожиданные, внезапные.

Например, я никогда еще не видал такого длинного, ничем не ограниченного носа, как вон у того краснолицего, с серыми кудрями человека возле дверей...

Все уже одевали пальто и вставали в проходе, за окном, насколько видно в темноте, сверкали рельсы, целое рельсовое море, иногда там стояли составы, или глухие кирпичные дома; совсем близко, вплотную, проплыли белые цистерны с надписью «Молоко. С горок не спускать», и опять рельсы до горизонта.

Но вот поезд стал замедляться, пыхтеть, под окнами вынырнул серый асфальт платформы.

Высокое, темное здание вокзала, и высоко светящееся «Львiв», и ниже «5.07».

Пять часов утра. Я походил по вокзальным залам, осторожно переступая через людей, безмятежно спящих на полу.

Нашел под лестницей парикмахерскую, побрился. Как-то очень странно. Лицо стало как помадка — сладкое, липкое, розовое...

Потом я вдруг попал в кино, прямо на вокзале, в длинную комнату, полную таких же приезжих; погасили свет, и я сразу же заснул, и проснулся только в одном месте, когда все вдруг оказались не столь наивны, как считалось, и открыли пальбу из револьверов в каком-то очень гулком помещении.

Когда я вышел из кино, уже светало, и можно было ехать в город.