Белла Улановская - Личная нескромность павлина

Дом казался нежилым. Ветхое крыльцо было заставлено какими-то кольями. Я разобрала нагромождения, поднялась на ступени, постучала в дверь. Никто не отзывался. Неужели ушла? Наверное, спит. Заглянула в окно. Открой, хозяйка! Застучала сильнее. Никакого ответа. Шумел поднявшийся к ночи северный ветер. Перед домом на пне я заметила брошенную рогожу, опрокинутое ведро вздрагивало при каждом порыве ветра. Снова подошла к окну, по-прежнему отсвечивающему неподвижной северной зарей; прижав лоб к стеклу, попыталась вглядеться в глубь темной избы.

— Пустите, Елена Александровна, заезжего человека, — я потопталась и добавила: — Съезжинская мельничиха привет передает!

Вдруг в избе что-то стукнуло, и она рявкнула:

— Что надо?

— Да вот шла на Ершово болото да опоздала. Пустите погреться.

Наконец хозяйка открыла и впустила меня. Она засветила керосиновую лампу, я сняла ружье, поставила его в угол, бросила на пол котомку и села на лавку.

— Оно не стрельнет? — спросила хозяйка. Голосок у нее был слабый, невыразительный. — Ты чья будешь?

— Из Астафьева, к своим приехала.

— А я уже с топором стояла у двери, — заговорила она быстро.

Это была скорая на язык невнятная тараторка, то ли девчонка, то ли старушка, с русыми волосами и наливными, как яблочки, красными щечками.

— Сколько сейчас времени? — спросила она и передвинула стрелки сразу на двух ходиках «кошачий глаз», они висели рядом и исправно показывали одно и то же время. Тут же я увидела два отрывных календаря с одним и тем же завтрашним числом. Она почему-то содержала каждой твари по паре. Только печка была одна, огромная, в пол-избы, и хозяйка была одна, так они и грели друг друга.

— А что, Елена Александровна, почему бы вам собачку не завести?

— Пес был, да сбежал.

— Чем вы его кормили?

— Хлебцем и картошкой. Прохожие люди кинули ему кость, вот он мяса попробовал и пропал. Они ушли, и он вслед за ними.

— Как же вы одна живете? Не страшно? Мало ли чего, кругом лес.

— Да кого мне бояться. Только вот кроты меня обижают.

— Кроты?

— Кроты. Тут кабаны, волки ходят, такие большие, высокие, до неба, веселые, — при упоминании о волках ее голос изменился. Такой грубый, хриплый голос я уже слышала из-за двери. Наверное, таким строгим голосом она разговаривает с настоящими волками: «Чего надо? Пошли прочь».

Лет десять назад перебрались вместе со своими домами на центральную усадьбу последние старики. Она осталась одна. Ее уговаривали переезжать. Наконец использовали последний довод. Замолчало радио и погас свет. Ненужные теперь столбы пошли своим чередом в печку. Числился ли теперь в географии населенный пункт Вакарино?

Вскипел самовар. Я выложила из мешка свертки, которые мы с тетушкой укладывали. Чай, сахар, сало, соль, кружка. Двух буханок хлеба, которые приготовила, не было. Главное забыла уложить.

— И у меня нет хлеба, — сказала она.

Я не обратила особого внимания на ее слова, привыкла, что когда в доме нет свежего хлеба, то уж засохших кусков, недогрызенного печенья полным-полно на любой печке. У нее не нашлось и сухой корки. Зато она вынула из печи чугунок вареной мелкой, как лосиный помет, нечищеной картошки, и мы принялись за ужин — известная на всю округу Леночка Шабанова, по прозвищу «Вакаринская барыня», и ее случайная гостья, сновали маятники ходиков, на столе светили две керосиновые лампы.

Она бросила на пол подушку, старую телогрейку и унесла лампы к себе на печку, прикрутила фитили, но совсем не погасила.

Я растянулась на полу и сразу заснула. Меня разбудили клопы. Они тихо обрабатывали шею. В избе было темно, за печкой коптили старухины лампы, делать нечего. Скоро они наедятся и уйдут. Какие-то они были хилые, робкие, не то что казенные на одном северном лесопункте. Там были полчища откормленных, особенно въедливых. Мне потом рассказывали, что летом, в прежние времена, весь поселок выбирался из бараков спать на свежий воздух, но это не спасало, ненасытные переселенцы прекрасно освоили близлежащие моховые кочки.

Пролетел самолет — равномерный уверенный гул, это не тот грохот взлета или посадки, который сотрясает городские районы, в его далеком голосе постоянство, отрешенность, покой. Стоит мне услыхать его, как сразу вспоминается охота на глухаря и ночлег в апрельском лесу.

Сидеть бы сейчас у костра, на свеженарубленном еловом лапнике, следить за вечерней звездой, стоит только засмотреться на огонь или задремать на минуту, а потом оглядеться, как ее уже нет на прежнем месте. Она намного правее, среди совсем других деревьев, а только что была как будто наколота на верхушку старой ели. То она совсем скрывалась в чаще, то показывалась снова.

Я закрываю глаза, сворачиваюсь, прячу руки между колен. Холодно. Снова ищу глазами свою звезду. Теперь она еле видна в черных шевелящихся лапах елей. Я встаю и отхожу от костра. Сразу делается черно и тихо. Вступает ветер, и перекликаются совы-неясыти. Они всегда были тут, рядом, но за треском костра их не было слышно. Сначала кричит самец, потом вдали отзывается самка. Давно хочется обратно к огню, но когда еще услышишь это жуткое уханье.

Было около трех часов утра. В избе темно, лампы погасли. В самый раз стоять на болоте и прислушиваться к первой глухариной песне. Ну ничего. Еще с час посплю, а потом и в окрестностях Вакарина чего-нибудь найду, настреляю хозяйке какого-нибудь продовольствия.

С восходом солнца я уже обходила закрайки полей под неумолчное бормотание тетеревов, присматривалась к полевым дроздам, оглядывала голубиные крыши разваливающихся сараев, таращилась в небо на токующего бекаса, кралась берегом утиного озерца.

Часам к десяти я вернулась, бросила добычу посреди комнаты, уселась на лавку.

Хозяйка покосилась на дичь и продолжала заниматься своим делом у печки. Пришлось самой браться за ощипывание. Наконец закипела вода, она равнодушно швырнула синие тушки в чугун и задвинула его в печь. Мелькнула сморщенная черная лапка, скорее похожая на лягушечью, чем на лакомый кусок благородной дичи, зашипели от пролитой воды угли. Вдруг меня потянуло на волю.

Утро еще не кончилось. Я подхватила вещмешок, попрощалась с хозяйкой, в сенях забрала одностволку и вышла.

Она пошла вслед за мной, что-то бормоча.

— Что вы говорите? — переспросила я.

— Открытку, открытку, — бормотала она.

— Какую открытку?

— Напиши на Пашнево.

— Я-то напишу, а кто ее принесет?

Мы постояли перед домом. Весь пригорок был подрыт и истоптан кабанами. Похоже, что они минувшей ночью погуляли под окнами.

— Кабаняры, кабаняры, — она заговорила быстро, непонятно: какие-то люди, какие-то начальники, какие-то с папиросами, пришли яблоки обирать, и снова — кабаняры с мешками.