Белла Улановская - Личная нескромность павлина

Я махнула рукой и пустилась прочь с пригорка. Прощай, тщедушная, но стойкая отъединенная жизнь. Открытку к празднику ей принесет рождественский подсвинок.

Скоро я миновала Вакарино. Ну и расковыряла она топором, истопила всю округу.

Начались поля. Они были бескрайние и вдавались как заливы в сушу. Каждое поле, окруженное лесом, соединялось с другим, таким же.

Кругом заливались жаворонки. Первого жаворонка я услыхала сразу, как приехала в Астафьево, но тогда его песня почему-то отозвалась во мне болью, и я старалась забыть про нее.

Я поняла, идея жаворонка — как ни в чем не бывало. Как всегда, он прилетел к нам, будто не было зимы, морозов и метелей; и мы, замшелые шубы, пережили еще одну леденящую зиму, клочьями вылезает мех, вылетают бесшумные моли. Конечно, над не вспаханными еще полями трепыхались легкими мячиками жаворонки.

Негодование, боль, любовь — все это бьется одновременно горячим комком; то возобладает любовь — и жаворонок кругами поднимается все выше и выше, пока не исчезнет из глаз, но всегда с ним негодование и боль, и тогда жаворонок неудержимо теряет высоту. Он еще поет, машет крыльями, чтобы замедлить падение, но вот он уже на земле, затерялся среди прошлогоднего сора.

Я подождала, пока неутомимая птица снова взлетит и пойдет набирать высоту, и отправилась дальше.

Иногда старое дерево домов так сильно чернеет от беспрерывных дождей, что кажется обгорелым. Когда приближаешься к незнакомой деревне, это особенно бросается в глаза.

— Тут что, пожар был? — чуть было не спросила я своих попутчиков, когда показались первые пашневские строения.

Конечно, мы съездим туда еще и еще, и этой осенью и зимой. Что там в Пашневе? Закончат дорогу, пустят автобусный рейс, приедут туда цветущие невесты и скажут: не хотим больше нигде жить, а только в Пашневе, и вернется туда какая-никакая власть, и почта, и телеграф, и телефон.

Мы снова и снова готовы слушать, как голодный наелся, странник нашел приют, замерзающий отогрелся, одинокий нашел опору. Всё так, ничего не устарело.

Зимовье на Студеной: «Музгарушко, где ты, слышишь ли меня?» Снег заносит старика и собаку.

Рассказывают, что в Прудах однажды утром встали, а волки бродят по пашне. Бригадир кричит: кто это овец не загнал, чего они в ночь оставши! Это произошло перед знаменитым годом засухи и лесных пожаров. Недаром считается, что волки под деревней — к недороду.

Раньше истории были совершенно другие. То расскажут, как медведь проучил одного котлованского охотника, как будто бы даже ружье отнял и согнул в дугу, будто бы давал охотник объяснение на административной комиссии по поводу утраты ружья, а никто ему в свидетели идти не соглашался, хотя присутствовали на этой лесной гражданской казни очевидцы, и хотя они свои ружья уберегли, но с тех пор потерялась в них кучность боя и былая прикладистость.

То расскажут обыкновенную историю, как одна жительница деревни Дор столкнулась в малине с медведем. Медведь на дубышки встал и лапы перед ней держит.

— Жаланный ты мой, не тронь ты меня! Ах, не трогай!

Кому как не охотникам да ягодницам иметь дело с медведями, в новейших же историях хозяин боровой перестал показываться простым полесовикам, теперь он выходит навстречу только представителям администрации. А однажды куцехвостый даже прикинулся подгулявшим мужичком, и одна молодая руководительница чуть было не лишила его получки.

Был вечер, в старом лесу становилось все темнее. Вдруг видит, впереди по дороге бредет какой-то завалящий мужичонка, не то переваливается, не то шатается. Кто такой, почему срывает уборочную! Прибавила шагу и в два счета догнала толстопятого.

Как прошла высокая встреча, никто не знает. Известно только, что стороны признали право каждого на свои владения и мирно разошлись.

В другой раз эта решительная красавица с тяжелой рукой, бесстрашный директор, подставив обнаженную спину солнцу, верхом на смирной лошадке направлялась в одну из дальних бригад, лошадка вдруг рванула в сторону и помчалась не разбирая дороги. Волки!

— Вот когда я испугалась, — признавалась она потом.

— Еще бы. Того и гляди, вывалит серый требуху из твоей лошадки.

— Нет. О волках я не думала.

А она, взбесившаяся лошадка, уже вылетела из леса и несется не разбирая дороги по пашням, сенокосам и пастбищам, закамененным, закустаренным и облесенным, по залежам и перелогам, по закочкаренным луговинам и моховым очесам.

— В седле-то я держалась, но кофту потеряла!

Вышедшая из повиновения лошадка теперь выносила свою исхлестанную по спине и плечам, не совсем одетую хозяйку прямо к трактористам, к мужикам, на вечный позор и насмешки, прощай авторитет, — и оглянуться не успеешь, как потеряешь вместе с летней кофтенкой.

— Лучше снова к волкам. Чем к нашим зубоскалам.

Как говорится, от волка ушел, да на медведя напал.

Только разнежишься, ослабишь поводья, сколько опасностей подстерегает тебя на своих же собственных угодьях. А кофточка-то, оказывается, все время была при ней, никуда она не улетала, это косынку в первый же момент скачки сорвало с головы, а кофта чудом удержалась на правом плече, прижатая к горячему боку.

До чего обходительный участковый в Котловане! Если ему случится ехать в район, он, благосклонно озирая из окна автобуса знаменитые окрестности, не преминет заметить, если, конечно, рядом сидит привлекательная попутчица:

— Посмотрите, какой пейзаж, колорит! Золотая осень!

Вот он куда-то названивает:

— Нарисуйте мне характеристику! Как не знаете? Так и пишите. Что пенсионер, постоянный житель.

Закончив разговор и снова пытаясь куда-то дозвониться, он повернулся к конторским:

— Дед наварил бражку — согрейся, сынок.

— Отстали бы от деда. На что он вам дался! — это сказала девушка-счетовод.

— А тут на него акт составлен!

— А кто ж такой сынок, что согрелся, а потом отблагодарил?

— А председатель тут один. Теперь ничего не сделаешь, надо передавать прокурору. — Оторвался от телефона, отходит от стола, но битком набитая контора еще ждет от него продолжения — кто, да чей дед. Да что ему теперь будет, да кто это грелся, но участковый подходит к другому столу и воздевает глаза вверх: «Это что у вас, Маркс?» Он подходит еще ближе: «Извиняюсь, Энгельс».

Тут и я решила задать вопрос, который меня давно интересовал. Вот сейчас я узнаю из первых, как говорится, рук: «А правда ли, что за Пашневым будет лагерь? И когда?»

— Да, — говорит, — будут выращивать табак, но сорт потерялся, семян махорки не достали.

— А народ откуда взять? — спросила я.

Он повеселел.

— Народ? — Он обвел взглядом комнату, и портрет Энгельса, и списки бригад, и карту полей и урочищ. — Только бы огородить, — он многозначительно кашлянул в кулак, — а народ быстро соберем! найдется! — Он повел рукой, и широк был его жест, и обвел он четыре стороны света, и вся многолюдная контора проследила за направлением его руки, и все увидали тот круг, который он плавно очертил, был он безграничен, уходил за речку, и за Котлован, в Новгородчину, и за Удомлю, за Бологое вплоть до Москвы.