Белла Улановская - Одинокое письмо

Я, третий лишний, сижу между ними, телогрейка, брошенная между двумя сиденьями, сбилась, я все время сползаю вниз, к рычагу скоростей».

Если «Кашгар» был темой, которая разрабатывается потом в вариациях всей книги, «Альбиносы» — крупным планом, «Боевые коты» — общим, космическим планом, то последние две повести («Осенний поход лягушек» и «Кто видел ворона») наконец отпускают нас в мир людей и зверей. Не в бытовом, приземленном значении, а в том смысле, что мы различаем все простым человеческим оком и слышим человеческим слухом. Кроме того, если у Беллы Улановской повесть названа «Осенний поход лягушек», — то она не только про отшельничество, не только про нищету, не только про свободу, но и непосредственно про тот самый поход лягушек. Вспомним этот почти гимнический образ: «Короткая оттепель в начале необычайно суровой ранней зимы. Вечером я была в гостях в соседней деревне, теперь шла домой, напоследок мне налили огромную кружку бразильского растворимого кофе; я шла и удивлялась поразительно теплому вечеру, фонари не горели, была полная темень. Бархатная грязь, теплый дождик после стужи последних дней, какое-то оттаивание души и сердца, какое-то размягчение — до чего же долго надо мерзнуть, чтобы так остро почувствовать мягкий шелест дождя по шоколадной нежной грязи. Где-то лаяли собаки, под ногами все было живое, какие-то твари перебирались через дорогу, какая-то всеобщая переправа, что-то было южное, влажнотропическое в этой ночи, какая-то скрытая мощь оттаивания, каких-то сил земноводного переселения, ожили, перебираются, неудержимо, неуклонно — на зимовку — в водоемы, ручьи, речки; сентябрьский мороз застал их неожиданно (одна такая забилась наспех в лохань с водой во дворе — убежище начерно), это была остановка в пути, срочный привал, когда выбирать уже не приходилось, — и вот они впрыгивают в ближайшую емкость, хотя до реки остается совсем немного, а теперь они перебирались основательнее, из временного, часто нелепого укрытия в природой предназначенные места зимовок — поход травяных лягушек, и тут в тон ритмичному бархатному шлепанью послышалась музыка, музыка в кромешной тьме, глубокий пульс бас-гитары из хорошего стереоусилителя. Фонарик освещал ожившие сгустки грязи, стремящиеся прочь с дороги, на обочину, и вниз, в ручей. Никогда мне больше не услышать такой великолепной музыки, пропущенной через усилитель влажного воздуха. Известно, что музыка обладает способностью расширять пространство, здесь она прошила обволакивающим бархатом воздух, землю, темноту и влагу, так бы и брести всю ночь, только идти, только слушать это шлепанье, только вглядываться в эту черноту под ногами, только что было черно, безжизненно, но вот темнота сгущается, превращается в живой комок, и вот он оживает, как в первые дни творения, упорно перемещается в нужном направлении. Всего только повышение на пять градусов, прекращение леденящих осенних ветров, а для нас это — оглушительный оркестр потепления, и действует посильнее, чем многоголосый соловьиный хор или стрекотанье южных цикад, это последние всплески — комки жизни перед долгой, долгой зимой; и сзади, и спереди, и сбоку не то шорох дождя, не то мягкое шлепанье, как будто они не заснуть спешат, а куда-то сговариваются, что-то их там ждет, а что их может ждать, кроме спячки, где они остекленеют, а возможно, и задохнутся, если там в воде окажется мало кислорода».

Да, обе повести о наступающем со всех сторон зле, похолодании, издевательстве над стариками — самом последнем человеческом преступлении, но они и о том, что мир живого может предложить в ответ, не столько о красоте и свободе, сколько о силе истины, скрытой в запоздавшей оттепели. «А далекая мощная музыка, марш для осеннего похода лягушек, как глубоко пронизывала она влажную живую тьму. Откуда она была, энергия стойкости и сопротивления? Из бардаевского дома! Из того самого, принадлежащего семье бабы Нюши, незаконно отнятого, впоследствии депортированного в Астафьево и превращенного в клуб».

«Кто видел ворона» не завершает книгу, но как бы ставит миру Улановской границу: волк не пропускает рассказчика дальше. Подобно тому как героиня «Путешествия в Кашгар» заплывает далеко в море и трогает рукой губы — похоже или не похоже на первый поцелуй, героиня «Кто видел ворона» пытается изобразить волчью пробежку: «Он спустился с сугроба и пересек дорогу. И ход его ни с чем никогда не спутаешь. (Потом я много раз кистью руки пыталась повторить общий скользящий, стелющийся, ныряющий характер его пробежки, лодка на волнах ныряет носом и тут же поднимается на гребень, я думаю даже, что кисть моя точно повторяет число его нырков, сколько там шагов понадобилось ему, чтобы перемахнуть дорогу? Дубоватому негнущемуся боровку так не пройти.)»

Волк — рука — лодка — вот что я назвал бы подлинным символизмом у Беллы Улановской. Весь мир становится взаимной метафорой, поэтому никакая часть от него неотчуждаема, поэтому охотничий глаз может выследить всю жизнь в нескольких звериных движениях, услышать в отдаленном болотном бульканье и звуках ночной бас-гитары из сельского клуба тот марш, под который, может, только и стоит маршировать природе, поэтому ей дано увидеть не только ворона, но и редкостного кулика-сороку. А что, в сущности, еще надо?

Каким же нужно быть, что же нужно совершить, чтобы получить кулика-сороку в награду?

Кто она — осторожный охотник, хроникер, свидетель казни, способный добрым словом напутствовать несчастного, репортер, северный бродяга, филолог?

О чем бы ни шла речь, в центре мира Удановской всегда оказывается чужое горе. Но отношение к этому горю особенное, осторожное. Ни в хронике гибели лейтенанта Левиной, ни в рассказе о сумасшедшем доме, ни в истории обманутой старухи, ни в известии о задранном котенке, ни в ободряющем крике вдогон солдатику, уводимому на смерть в Чечню, — нигде не перейдена какая-то граница, нет пафоса, нет даже и слезинки. Почему? Боится показаться сентиментальной? Мне кажется, для такого дара, как у Беллы Улановской, всякие страхи подобного рода давно не актуальны. Мне здесь видится другое: уважение к чужому страданию, которое можно оскорбить своей слезой. Страдание не хочет, чтобы в него вмешивались, писали репортажи, взывали посредством него к справедливости, милости или отмщению. Оно требует дистанции.

Кирилл Бутырин подметил в этой скрытности что-то подростковое: «Да, проза Улановской аналитична, рефлективна, но отнюдь не рассудочна, не превращается в некую лабораторию, открытую всем напоказ. Этому препятствует некоторое недоверие автора “Альбиносов” к рациональной определенности слова. Подобно тому как подросток не решается высказать себя в обществе тяжеловесных взрослых, так и те мысли и точные наблюдения, которыми с нами делится писатель, рождаются как бы в процессе преодоления этого недоверия. Отсюда некоторая порывистость письма, впрочем, придающая авторской интонации особую свежесть и достоверность».