Борис Дышленко - Людмила

Прокофьев прищурился, и это впечатление исчезло. Эта манера была у него от матери, это она щурилась, как щурятся близорукие люди, пытаясь прочесть мелкий текст. Непонятно почему: ни она, ни Прокофьев не были близоруки, я знал это, потому что потом мы вместе с ним занимались стрельбой, и у него был первый разряд — нет, просто манера такая. Но он прищурился, он тряхнул головой, откидывая со лба русую прядь. Над лбом, у корней волос мелькнула на мгновение белая, незагорелая полоска.

— А ведь мы когда-то мечтали вернуться туда, — сказал Прокофьев.

— Да, — сказал я, — мечтали. С наганом в руке.

Русая прядь опять упала на лоб, Прокофьев нахмурился.

— Город Гальт, — сказал он, — кладбище монстров. Кипилы может и не быть, — сказал он, — а это наша единственная связь. Только ненависть, она распространяется, как чума. Мне кажется, что нам все-таки придется вернуться.

— Так что, за город Гальт? — сказал я.

— За похороны в этом городе.

Прокофьев встал, подошел к окну, и странно, в этот момент в нем промелькнула какая-то новая черта. Новая, но в то же время знакомая, какой-то новый ракурс или повадка, что-то, как будто, виденное недавно, совсем недавно или, наоборот, очень давно. Я вспомнил загорелого супермена, одарившего нас белозубой улыбкой. Давно... Прокофьев обернулся.

— Тогда, может быть, за того плэйбоя, — предложил я. — Ты помнишь, там, в парке? С ним встречалась еще блондинка в голубом берете, та, из фокстрота. Ты помнишь?

— Помню, — сказал Прокофьев. — Он ее обманул, эту блондинку. Он всех обманул. Он обещал нам справедливость, и мы поверили ему, а это была всего лишь победа, — он усмехнулся.

Справедливость... Слово, как и всякое другое и оно так же подвержено толкованию. Мы сами себя обманули. Мы хотели остановить время, и оно остановилось, и мы не заметили, как оказались на другой стороне. А может быть, была только одна сторона, а просто мы принимали ее за другую, и по ней мы пришли туда, где все слова изменили свой смысл? Может быть, это мы оказались на другой стороне справедливости? Может быть.

— Стоит ли она того? — спросил Прокофьев. — Может быть, это чисто профессиональная категория, и тогда причем здесь наше счастливое детство? Ведь это наше детство, у кого-то оно могло быть другим.

— И незачем жечь город Гальт, — сказал я.

— Да, не за что жечь этот город, — согласился Прокофьев.

Жар от раскаленных крыш накатился волной. Сухость и теснота. Я сунул руку за ворот рубахи. Солнце стояло в зените. Мы сидели и даже не проклинали наш город. Просто пили коньяк.

Во дворе воздух оказался прохладней, чем наверху, потому что дворник догадался полить из шланга асфальт, и у стены, рядом с гаражом, инвалидная коляска распустила в луже павлиний хвост. Но на улице воздух был по-прежнему неподвижен и горяч, и небо выцвело до сиротской голубизны, и ничто не обещало дождя. Я знал, что мне предстоит скучный вечер в компании каких-то юнцов, рок-музыка и заумные разговоры, и возвращение от блондинки домой, и ночь не принесет облегчения, и не будет сна на мокрых простынях.

Но кое-что... Это «кое-что» она произнесла с особым значением. Может быть, там действительно будет что-то, имеющее отношение ко вчерашним событиям — что еще она могла иметь в виду? Не могла же она рассчитывать на то, что меня заинтересуют философские выкладки какого-нибудь нового марксиста. Нет, вероятней всего, она пытается сбить меня с толку: она понимает, что я должен интересоваться ее связями, и для проверки хочет подсунуть мне компанию безобидных студентов.

Но может быть, там будет кто-то, кто как-либо замешан в этом деле или что-то знает? А может быть, по ее мнению, я должен что-то знать, чтобы что-то понять, и, может быть, она хочет увидеть мою реакцию: знаю ли я о чем идет речь. А может быть, я нужен ей там, чтобы не быть в другом месте. А может быть, я просто нужен ей там. И может быть, я должен задать ей прямой вопрос, такой вопрос, на который можно ответить только ДА или НЕТ, и по этому вопросу она поймет, тот ли я человек. Все может быть, но, уж наверное, там не будет того, светло-серого, скорей всего, она, так же как и я, не знает кто он. Если это так, если он только ищет знакомства с ней, то интересно, с какой целью. Можно было бы заподозрить обычный мужской интерес, но ведь я не вхожу в такие интересы — что ему нужно от меня? Он связал меня с этой блондинкой и, возможно, это я вывел его на нее. Что, если выпустить на сцену Прокофьева и посмотреть, как он себя поведет? Кто поведет: светло-серый, Прокофьев? Я усмехнулся.

Но этот конверт, как он оказался в томике Грина? Интересно, какой это том? У меня как раз одного не хватает: третьего, того, где «Алые Паруса». Этот том исчез вместе с Людмилой — она все время носила его с собой. Разумеется, это ни о чем не говорит.

Шпагат резал мне руку. Я дошел до остановки и сел на трамвай.

Моя блондиночка ожидала меня готовая к выходу. На ней было длинное платье из какого-то пестрого шелка, и я, чтобы выдержать стиль, наклонился и поцеловал воздух над ее рукой. Маленькое завуалированное хамство, я надеялся, что оно сведет на нет мою галантность. Но может быть, она приняла это за современную французскую манеру, хотя, как выяснилось позже, она о французах знала больше меня, ведь и училась она на французском отделении, во всяком случае, она отнеслась к моему фальшивому поцелую благосклонно. Потом она увидела поставленную на пол стопку сереньких томиков, ахнула, всплеснула руками. Это было несколько аффектированно, но я был рад, что доставил ей удовольствие.

— Правда, здесь одного не хватает, — сказал я, но выяснилось, что у нее есть этот том.

— Случайно. Его у меня забыл... один человек, — сказала она.

— Он может его забрать, — сказал я.

— Не может, — сказала она таким тоном, что я понял, что уточнять не имеет смысла.

— Хотите чаю? — спросила она.

Я кивнул головой.

— У нас есть еще время, — сказала она, — я жду звонка. Пока, если хотите, поставьте какую-нибудь пластинку. Выберите что-нибудь на ваш вкус.

Она вышла. Я подошел к полочке с пластинками и стал перебирать их. На мой вкус. Может быть, ей хотелось знать, что я выберу, может быть, она меня оценивала. Так ли я подхожу для ее студенческой вечеринки, ведь там, наверное, свои пристрастия. Свой вкус. Я подумал, что не стоит заранее настраиваться против компании, куда я иду, но, честное слово, если бы у нее была какая-нибудь эстрада, я бы выбрал ее. Но она не оставила мне свободы выбора, у нее была только классика, и я подумал: что терять? Я выбрал на свой вкус, Баха, «Токкату и фугу Ре минор» в исполнении Лионеля Рога на органе города Мюнстера. Я поставил ее на маленький проигрыватель, включил и под звуки токкаты подошел к окну. Это был и правда мой вкус, и если б я слушал пластинку, глядя на ангела на фоне заката, это было бы кстати, но здесь... Крыши, крыши... В ту сторону не поднималась ни одна колокольня над горизонтом — были трубы. Я подошел к окну, посмотрел. Переулок был узкий, и окна противоположного дома отливали расплавленным металлом. Это отражался еще не осевший за крышами закат. Я подумал, что мой ангел сейчас где-то у меня за спиной. Я обернулся и увидел, что Людмила с подносом в руках стоит в открытых дверях. Она прошла вперед и поставила поднос на маленький столик перед диваном.