Борис Дышленко - Генералиссимус

Петр Иванович Семенков превратился в петуха, да не как-нибудь, а так, чтобы уметь превращаться и назад в человека. Это случилось на второй неделе его пенсионного существования и поначалу оказалось для Петра Ивановича неприятным сюрпризом. Да нет, скорей, Петр Иванович пережил настоящий шок.

В то утро он проснулся в каком-то особенно бодром, даже приподнятом настроении и сначала сел в своей широкой, оставшейся от супружеского прошлого кровати. Откинув душное, пуховое одеяло, он опустил голубоватые в кальсонах ножки на коврик, потом встал, потянулся и даже как-то странно и непривычно охлопал себя руками. И тут Петр Иванович закричал петухом.

Почему-то ему показалось, что все предметы в комнате стали несоразмерно большими. Он потряс головой и прошелся когтистыми ножками по коврику, а затем по паркету до туалета, часто уставленного по столешнице красного дерева оставшимися от покойной жены мелкими принадлежностями. Петр Иванович еще не понимал, что он делает, но уже взлетел и оказался напротив зеркала, в котором среди принадлежностей увидел домашнюю птицу с гребешком и бородкой. Тогда Петр Иванович понял, что там отражение, а он — петух.

Некоторое время он то прикрывал глаза розоватой пленочкой, то вновь открывал их, не в состоянии поверить в свое новое положение. Потом автоматически клюнул пустую пудреницу, оставшуюся от покойной жены. Потом подумал:

«Надо же! Петух. Ну, просто вылитый куриный петух. Это что же такое, галлюцинация?»

Повертел головкой — и вертелось какими-то не своими движениями, как будто поворачивал клюв дальше задуманного. Петух. И при этом какой-то невзрачный, не такой, какие бывают в передовых хозяйствах, яркие, многоцветные красавцы с величественной походкой и пылающим гребнем, а так, гребешок, да и тот какой-то бледный, цвета коровьего вымени. Правда, Петр Иванович и всегда был не очень заметным мужчиной, но все-таки мужчиной, а не домашней, не умеющей летать птицей. Петр Иванович подумал было, что испортилось зеркало, но отказался от этого предположения: не могло зеркало испортиться так, в одну ночь, — не телевизор.

«Что же это, за какие грехи?» — подумал Петр Иванович.

По своему воспитанию Петр Иванович в Бога не верил, но сейчас, продолжая оставаться атеистом, решил, что это кто-то против него наколдовал.

«А может, не насовсем? Может, смогу назад? Но ведь для этого, наверное, тоже какое-нибудь волшебство или заклинание надо, а может быть, даже и снадобье. Ладно, попробуем сначала так, а если...» — спрыгнул и превратился назад в человека. Не потребовалось ни заклинания, ни волшебства.

Петр Иванович присел на поблизости стоявший стул, посидел, пока не почувствовал настоящее облегчение и радость. Подышал.

— Слава Богу, — сказал он себе, — обошлось.

Некоторое время сидел он спокойно, а потом стало снова зудеть: не повторить ли? С другой стороны, было боязно, вдруг на этот раз не выйдет назад обернуться.

— Эх, где наша не пропадала! — кукарекнул Петр Иванович и снова в качестве петуха взлетел на туалет.

— Назад, — слетелось опять удачно.

— Еще раз, — петух.

Петр Иванович снова спрыгнул с туалета, превратился в пенсионера и присел на кровать. Он не понимал природы этого явления, но выгоду после трехразового опыта сообразил.

— Бо-ольшая экономия, — сказал сам себе Петр Иванович. — Расходов-то только что на квартиру, — еще не осознал в полной мере, какие перспективы ему его новая способность открывает.

Однако, придя в себя после ряда этих фантастических превращений, почувствовал Петр Иванович здоровый человеческий аппетит и решил отложить дальнейшие рассуждения на сытый желудок.

В человеческом образе, в полосатой, бежевых оттенков пижаме Петр Иванович подошел к дверям, осторожно приоткрыл створку, осторожно высунул голову. Голова была хоть и не петушиная, но после такого эксперимента Петр Иванович чувствовал себя немного неуверенно, как бы он нарушил какое-то правило социалистического общежития.

В аккуратной, оклеенной полосатыми, примерно как его пижама, обоями прихожей никого не было, кроме кованого сундука под настенной вешалкой и соседской резервной фуражки на сундуке. Повернув головку вперед, слегка резковато, как ему самокритично показалось, Петр Иванович прищурился вперед, где в углу между туалетом и перпендикулярной соседской дверью могла стоять гуммозовская тросточка — не было. Петр Иванович и так предполагал это по своему подсознательно ведомому графику, однако не лишне было убедиться. Опасаться чего-либо основания не было. Отношения с Гуммозовым были не так чтоб дружеские, но, в общем, по-добрососедски не ссорились: нечего было делить, кроме разве что счетчика, который после смерти супруги Петра Ивановича стали рссчитывать пополам. В холодильники друг к другу не лазили, тем более, что не совпадали вкусы на продовольствие, газовой плиты тоже вполне хватало на двоих, иногда, бывало, совместно распивали на кухне поллитровочку, но в гости друг к другу ходили разве что за спичками. И вообще, Петр Иванович, когда бывал в квартире один, чувствовал себя как-то уверенней, а сейчас и тем более: ему казалось, что его тайна написана на лице. Надеялся, что до завтра, до возвращения Гуммозова с дежурства он в своем двойственном состоянии освоится, и тот ничего не заподозрит.

Маленьким коридорчиком Петр Иванович прошел на кухню и остановился в раздумье у своего стола. Задумался Петр Иванович, какой завтрак в свете необычного явления себе приготовить: человеческий или петушиный. Решил поесть по-человечески, поскольку о петушином завтраке заблаговременно не позаботился.

«Кто ж знал?» — философски подумал Петр Иванович.

Наклонившись, заглянул он в свой единоличный, а когда-то семейный и потому довольно вместительный холодильник, в котором прежде, при покойной Антонине, господствовало сплошное изобилие, а ныне... «А ны-ыне — былому нера-а-авно...» — по-человечески пропел Петр Иванович. Внизу стояла кастрюлька недоеденного вчера пакетового супа с добавленными кусочками резаной картошки, на средней полке граммов двести вареной колбасы (не то «докторской», не то «диетической» — кто ее теперь разберет) и на верхней — заиндевевший соленый огурец да две смерзшиеся тушки серебристого хека.

Петр Иванович вытащил тушки и лишний раз порадовался, что нет сегодня Гуммозова, потому что всегда, когда Петр Иванович жарил рыбу, его высокий сосед, выходя в кухню, морщил до неузнаваемости свой красивый и даже аристократического очертания нос.

Гуммозов был положительным, потерявшим когда-то по недосмотру ногу человеком, трезвым и бдительным работником и коренным ленинградцем. Но в то же время он и не был каким-нибудь сухарем: например, обладал чувством юмора, которым иногда в свободное от работы время пользовался в подходящей компании.