Борис Дышленко - Генералиссимус

Петр Иванович самодовольно усмехнулся.

— Мне ли об этом думать, — сказал Петр Иванович, — да мне никакой пенсии там будет не надо. Я на одних симпозиумах миллионы заработаю.

— Что это вы, Петя, все про какие-то симпозиумы? — спросила Фира Абрамовна. — Ведь симпозиумы — это научное. Почему вы думаете, что у вас получится?

— Ну, не обязательно симпозиумы, — согласился Петр Иванович, — могут быть и не симпозиумы. Ну, скажем Кио — это, пожалуй, еще похлеще симпозиумов. Только вот реклама нужна.

— При чем здесь Кио? — недоумевала Фира Абрамовна. — Кио весь мир объездил — какая еще реклама?

— Ну уж извините, Фирочка, я не балерун, — развел руками Петр Иванович, — чего не умею, того не умею. А вот симпозиумы или Кио, с моими возможностями... Да где там Кио! — воскликнул Петр Иванович и с этими словами во всем петушином оперении взлетел на туалет.

Так постоял, упиваясь долгожданной славой — впервые демонстрировал эту свою ипостась, петушиное сердце бешено колотилось в груди, — растопырил крылья и, прикрыв пленкой глаза, закричал во все горло. Долго кричал, можно сказать, не кукарекал, а пел, можно сказать, песню или даже серенаду, как будто он был не русский, а испанский петух. Потом закончил песню и открыл глаза.

Увидев в зеркале, как Фира Абрамовна с удобного кресла встает, понял, что перебрал. Хотел соскочить и обернуться, чтоб увидела, что пенсионер, но Фира Абрамовна лежала уже на полу, раскинув руки и ноги, как кукла в мелких кудряшках.

«Ай-ай-ай! — подумал Петр Иванович. — Так можно и до инфаркта довести. — Корвалол, — подумал он, — срочно корвалол».

Как был, петухом вылетел в коридор, коридором в кухню и только взлетев на раковину сообразил, что в этом виде ему не взять стакан. На краю раковины неуклюже скользящими ножками повернулся, чтобы на пол слететь, и тут услышал приближающиеся разнотяжелые шаги. В дверях стоял высокий и несгибаемый Геннадий Никитич, руки по швам. Гуммозов смотрел на Петра Ивановича, якобы петуха, и Петр Иванович увидел в его глазах осуждение и непреклонность и испугался, что Геннадий Никитич узнал его.

«Обернуться? — лихорадочно думал Петр Иванович. — Тайну раскрыть. Пока не доказано — отмахнутся, за психа примут, а обернусь — настучит. Пойдет в собес и настучит. Пенсию отнимут, что тогда? Нет, нельзя. Да может, пока еще и не узнал?»

В петушином образе слетел Петр Иванович на пол и, махая крыльями, заметался по полу во всех направлениях, старался сбить Гуммозова с толку, а тот (всё в дверях — не прорваться) сделал подлинной ногой выпад в сторону. В сторону стола и что-то схватил.

«Нож! — истерически понял Петр Иванович. — Да что ж это он, в самом деле свихнулся?»

Метнулся туда-сюда, квохча, как курица, взлетел на стол. Попал когтистой лапкой в чашку с чем-то жидким — хорошо, хоть холодным, — подпрыгнул, задел крылом коробку с «геркулесом», уронил. Что посыпалось, не обратил на это внимания. Гуммозов, шкандыбая ногой, прыгал по кухне — в одной руке нож, а другая — как будто делает деньги.

Петр Иванович на секунду приподнял голову, застыл — сработал рефлекс. «Ну нет, на это меня не возьмешь, — сразу же спохватился Петр Иванович. — Ишь, нашел дурака, да и пшена-то у тебя никакого». Метнулся под ноги, чтобы там, между ног, с какими-то звуками «пах-пах-пах», туда, к несгибаемой, — ах! — перепутал Петр Иванович, — нога молотом опустилась на оттопыренное крыло — ух! — прижала к полу. Гуммозов стремительно желтым лицом наклонился, схватил, скрутил, сложил оба крыла за петушиной спиной и сапогом наступил. В последний момент послал Петр Иванович отчаянный импульс... и стал превращаться назад в человека.

Гуммозов, выпрямившись, с ужасом смотрел на бьющееся на полу с клокочущим горлом тело Петра Ивановича в растекающейся кровавой луже.