Борис Дышленко - Людмила

Я подумал, не портрет ли она имела в виду, но откуда она могла о нем знать? Нет, это не то.

— Нет, — сказал я, — кроме Малевича не было. Но может быть, ей это и нужно было узнать, и я действительно не тот человек? Не тот человек, который ей нужен, или, наоборот, не тот, кто ей не нужен? Во всяком случае, мне показалось, что она приняла с облегчением мой ответ.

— Странно, — сказал я, — с тех пор, как я появился у ваших ворот, меня окружают какие-то тайны.

— А что привело вас к моим воротам? — спросила Людмила.

— Случайность, — сказал я, — просто случай. Я не знал, что вы здесь живете. Но вы... вы, кажется, знали, что я к вам приду, — сказал я почти наугад.

— Я? Знала? Но вы пришли не ко мне? — Она была поражена.

Я понял, что попал в точку.

— Вы хотели встретиться с... С тем человеком, — с усилием сказала она. — С тем, который умер.

— Верно, — сказал я.

— Вы знали его, — прозвучало как утверждение.

— Не совсем точно, — сказал я. — Живым я видел его один раз, но я уже говорил это следователю.

— Но вы назначили ему свидание здесь. У моих ворот, — сказала она.

— Ошибаетесь, — сказал я. — Это он мне назначил.

— Однако вы были здесь раньше, — сказала она.

— Вы меня видели?

— Да.

Она смотрела на меня испытующе, и мне показалось, что, может быть, я и ошибся относительно Грина. Я хотел спросить ее, знала ли она мертвеца, но подумал, что она не узнала, того, что хотела, и сегодня мне ничего об этом не скажет. Поэтому я изменил формулировку.

— В таком случае, может быть вы сами скажете мне, что привело меня к вашим воротам?

— Этого я точно не знаю.

— Тогда откуда вы знаете, что мне может быть интересно? Уж наверное это не картины, так что же?

Она молчала. Я усмехнулся:

— Валера с его теориями?

— А что? — сказала она с вызовом. — Мне кажется, они вас задели.

— Меня лично нет, — сказал я. — Просто тема для разговора. В этой истории с Кандавлом меня интересовала последовательность: что раньше, что позже.

— Но здесь Валера прав, — сказала Людмила. — Это не важно.

— Это важно, — сказал я, — это важно.

— Какая разница, — спросила Людмила, — до или после?

— Разница в мотивах, — сказал я. — Что послужило мотивом для убийства. Если она отдалась оруженосцу до того, как узнала, то мотивом убийства была просто измена, но если после, тогда и измена, и убийство имели один мотив — оскорбление. А может быть, то, что она не поняла своего мужа, его любви невыносимой для него. Но это тоже оскорбление.

— Любви? — сказала она. — Вы все-таки считаете это любовью?

— Я же говорю, — сказал я. — Невыносимой. Такой, когда уже само обладание становится преступлением потому, что это обладание телом. Тогда ради любви он может быть готов отдать это тело на поругание взглядам, на поругание первому встречному. Потому что тело становится ненавистным. Ради любви.

— Вы сумасшедший, — сказала она. — Разве это бывает?

— Бывает, — сказал я, — но я понимаю, что кого-то это могло бы и оскорбить.

— Кого-то! — возмущенно сказала Людмила. — Женщину! — почти крикнула она.

— И что? — спросил я. — Вы могли бы убить?

— Убить? — Людмила пожала плечами. — Нет, наверное, я бы просто ушла.

— Если б узнали до или после? — спросил я.

— Что?

— До того, как отдались оруженосцу, или после того?

Она вскочила. Она успела покраснеть, но моей реакции не хватило, чтобы остановить ее пощечину. Ее пестрый подол запорхал, удаляясь по двору. Не вставая, я проследил ее путь до подъезда и потом растер ногой еще дымящуюся сигарету.

Сегодня не было такой изнуряющей жары, как вчера. Я снял пиджак и аккуратно повесил его на плечики в шкафу, расстегнул воротник, ослабил галстук. Я подошел к окну. Где-то далеко шумела поливочная машина, по Среднему Проспекту прогрохотал поздний трамвай. Ржавые, сухие крыши уходили далеко к церкви Святой Екатерины. Ангел стоял, замахнувшись руками.

— Он замахнулся, — сказал я, — замахнулся, чтобы дать мне пощечину. Нежный ангел, — сказал я, — как глубоко ты оскорблен.

Я задернул шторы и отошел от окна. Я сел на диван и откинулся.

«Этот портрет хорошо бы выглядел там, на стене, — подумал я. — Над этим стеллажом. Просыпаясь, я бы видел его. Он, наверное, написал его летом, но, конечно, не в такую жару. И такое впечатление, будто он написан в саду».

Я взял со стола бутылку и поболтал ею в воздухе. Там еще оставалось довольно коньяку. Я сходил на кухню и ополоснул бокалы. Один я принес в комнату с собой. Я налил коньяку в крупный бокал и поудобней устроился на диване. Ароматная жидкость обожгла полость рта и оживила во мне остатки алкоголя. Мысли потекли плавно, ничто не мешало мне думать.

«Этот портрет, — думал я, — он написан недавно. Просто потому, что Людмиле было всего двадцать лет. А портрет мог быть написан, ну, скажем, год назад — не раньше. Может быть, позже. Может быть, совсем недавно. Возможно, я что-нибудь узнаю об этом. Что касается доктора, то он забавный субъект. Ученый новой формации: молодой, красивый, элегантный, интеллигентный. При этом демократ, меценат и любитель добра, потому что искусство есть добро — эту новость открыли древние греки. Доктор тоже похож на грека. Хозяин, гуманист, либерал. Что за компания у него собралась? Похоже, все ненормальные кроме Английской Королевы. Что ж, психиатр, собрал коллекцию психов и наблюдает их в естественных условиях. Не всё же в психушке?

Хватит злобствовать, — сказал я себе, — люди как люди. Просто молодежь, ты и сам был таким. Только тогда была другая музыка и другие имена. А эта девочка... Она чиста и невинна — она лжива насквозь. Она хочет быть глупее, чем есть. Она делает вид, что верит в Алые Паруса. Она верит, что верит в них. И она любит «Токкату и фугу Ре Минор», которую слушает громко. Она смотрит живопись при закрытых дверях. И еще там было что-то, чего я не смог уловить. Там, на вечеринке. Какое-то слово или движение — что-то от меня ускользнуло».

Я отпил коньяку.

«Эта девочка, она будет мучиться всю ночь — совесть ее не чиста. Бедная, она дала мне пощечину, и теперь будет страдать всю ночь. Потому что это фальшивая пощечина, неискренняя. Эта пощечина не была порывом оскорбленной невинности: Ассоль не была оскорблена. Эта пощечина была для нее тяжелым долгом. Нравственным долгом. Дань Алым Парусам. Хорошо обдуманным Алым Парусам. Потому что, что было до и что — после, и что было — было? Если до, то это измена, если, зная, что она уже изменила... А что такое «уже», что следствие, а что причина? Зная, что уже, или просто объединив прошлое и будущее в том, что счел настоящим, которого тоже нет, так что можно сколько угодно менять их местами, какая разница, что было и что будет, Людмила, если оно изначально существует? Какая разница, и нет предмета для обиды. В самом деле, психолог, наверное, прав: это не важно. Отдал, когда еще не просили, предал, прежде, чем тебе доверились. Значит, сам не верил, значит, заранее был уверен в измене? Но почему? Может быть, просто не верил в свое существование и пытался подменить себя кем-то другим? Это другой вопрос, мой вопрос — Марина права. Тогда этой пощечины не было — она впереди? А то, что было, было просто способом предотвратить разговор. Другой разговор, к которому она была не готова, потому что так и не узнала, тот ли я человек. Она знала, что я к ней приду, и знала покойника и знала, что теперь я об этом спрошу. Она видела меня там, видела меня с ним и сегодня пыталась проверить, тот ли я человек. Может быть, она принимала меня за другого, и может быть, я и есть тот, другой. Она говорила с кем-то по телефону, и потом этот кто-то был там, и он должен был меня опознать. Или не опознать. Значит, она не успела еще раз поговорить с ним? Кто же это? Но это другое, не то, что там, в комнате с портретом. Там Ассоль и доктор — не он же должен был меня опознать. Может быть, на балконе, когда она подняла руки, чтобы коснуться волос?»