Анатолий Бузулукский - Антипитерская проза

В споре славянофилов и западников победили последние, жалобно назвавшиеся постмодернистами. Победили и вдруг стали умирать. Один за другим, как этот Селицкий Н. Они смотрели на своих горе-собратьев, сохранивших допотопное миропонимание, как колонизаторы на туземцев, с терпеливым пренебрежением. И вдруг что-что с ними произошло, непредвиденное и непреодолимое.

Саша Воропанов видел Селицкого Н. на днях в Доме книги. Узнав друг друга, они как-то уж чересчур символично замешкались на входе, пытаясь уступить один другому дорогу. Селицкий Н., обычно бледный и рыхлый, был непривычно румян, подшофе, надушен, купил охапку своих книг. Он спросил Сашу, когда встретимся. Воропанов ответил, что встретились ведь уже, и, кажется, обидел Селицкого Н., потому что тот захихикал тоньше, чем обычно. Селицкий Н. думал о Воропанове, что вот приятный молодой человек, а куксится. Однако, что мог ответить Селицкому Н. Воропанов, если они действительно встретились?

Саша Воропанов думал о превратностях текущего века. Поразительно, всё оставалось по-прежнему вечным: и человеческая красота, и природа, и смерть, и ребенок как апофеоз классической чистоты, а представление об этом вечном исказилось до противного. Ты должен быть богатым, чтобы путешествовать с женой и дочкой по белому свету. Для этого ты должен быть известным, востребованным, мерзким. Либо ждать, полжизни провести в подполье. И всё пожизненные сроки, и всё посмертные срока. Ждать, когда это всё закончится. Тем временем закончишься ты. Жена была права, когда пресекла его мечту об отдельном кабинете старым, как семья, заверением: «Как только у писателя появляется кабинет с письменным столом из карельской березы, с вольтеровским креслом, писатель заканчивается». Вместо кабинета сделали детскую. Ребенку нужнее личное пространство.

Ужинали с Лелей вдвоем. У нее был плохой аппетит, и она стала уже беспокоиться, правда, достойно, понимая, что паниковать нельзя.

Жены не было. Жена... Она была красивая, смеющаяся, ловкая, что вместе составляло впечатление игривости, врожденного кокетства. Что могло случиться, если через чертов парк она не ходит и должна была приехать с вокзала на такси.

Он уложил Лелю спать с ее зайчиком. Как волны, как наводнение, хлестали порывы ветра в окно. Когда ребенок спит, его бесценность удесятеряется. Саша взялся за Музиля, которому требовалась сосредоточенность и замирание. Но чтение Музиля было таким нескончаемым, мучительным, что казалось, он не столько читает, сколько пишет этот великолепный, мнительный текст за Музиля.

Писать Саше было особенно приятно поздно ночью, когда бушует неподалеку ночная живая листва, когда веки начинают слипаться. Пока водит рука, сознание уходит, звонко возвращается, как сквозняк. Странно, думал Саша, с женщинами эти выспренние постмодернисты, тот же Селицкий Н., в жизни обращаются довольно грубо, как древние люди, как дикари, как варвары...

Возвращение жены Саша Воропанов почувствовал благодаря ее характерному прикосновению. Только она так длительно, бесконечно, с молчащим ликованием могла проводить по его лицу одним, не пресекающимся движением — от ямочки подбородка, через нос, через лоб, по всей голове к плечам. В этот раз ее рука почему-то дрожала, как будто набухшая мелким, пульсирующим нарывом.

— Почему так долго? — спросил Саша сквозь гулкую и утлую бесприютность. — Ты знаешь, как я замотался с ребенком?

— Ты просто не можешь без меня, — услышал он голос жены в ласковой темноте.